Александр Андреев - Ясные дали

Михаил Михайлович надел очки и стал зачитывать отметки. Ни меня, ни Сердобинского он не назвал. Мне вдруг захотелось пить; я сглотнул слюну, но во рту пересохло, как в знойный летний полдень, а сердцу стало тесно в груди. Вот и закончилась моя актерская карьера… Быстро и бесславно. И мысленно я уже мчался вон из Москвы, скрываясь от жалостных слов друзей, сочувствующих взглядов, утешений, которых не выносил…

Бархатов выдержал паузу, коснулся рукой лба — он был потным и, должно быть, горячим — и неохотно, с огорченным видом поднес к глазам список тех, кто «отсеивался». Слово-то какое оскорбительное! Отсеяться — значит, остаться в сите, вместе с отрубями, с мусором…

Услышав свое имя, Дина Ларионова тоненько и отчаянно вскрикнула, рванулась с места и выбежала из класса. Михаил Михайлович поморщился и завозился на стуле.

— Отрывок «Челкаш», — произнес он, снял очки и устало, с упреком поглядел на меня и на Сердобинского. — Вы так показали его, будто вы и не учились здесь два года…

Столяров сидел, строго выпрямившись, сухо поджав губы; Аратов тяжело навалился грудью на стол, похрюкивая, рисовал что-то на бумажке.

— Комиссия нашла возможным перевести Ракитина в группу Николая Сергеевича. А ты, молодой человек, — Бархатов обратился к Сердобинскому, — попробуй-ка свои силы на другом каком-нибудь деле… Профессий много, и актерская, право, не лучшая из них…

Учащиеся не расходились. Те, кого отсеяли, потерянно бродили по комнатам, как бы надеялись еще на какой-то счастливый случай, или стояли в сторонке, точно пришибленные, чувствуя себя уже чужими здесь. Вокруг Дины Ларионовой собрались подруги-утешительницы.

— Два года потеряла, — всхлипывала она, вдавливая себя в кресло; нос и глаза ее были красными, платочек намок. — Сказали бы с самого начала… Куда я теперь пойду? — Горе казалось ей настолько большим, что застлало ей глаза, и она не видела в жизни других путей.

Я хорошо понимал ее. С детства, с ученической скамьи она сжилась с мечтой о кино. Она играла в школьных спектаклях героинь, и девочки звали ее «нашей артисткой». Ее мама — она была из тех мамаш, что запрещают своим детям думать о каких-то там технических вузах и видят их только в балете, в музыке, в театре или кино — молилась на свою дочь, гордилась ею. Мечта осуществилась — Дина поступила в школу, снялась в фильме в небольшой эпизодической роли зубного врача, и мать уже хвасталась: «Я знала, что Диночка будет большой артисткой. Еще в детстве она поражала всех своей одаренностью».

И вот она вернется сегодня домой и упавшим голосом объявит, что ее отсеяли как неспособную. Сколько будет слез, упреков, какой разлад начнется в семье! Мать, конечно, не согласится с решением комиссии, пошлет дочь держать экзамены в другое театральное училище. Да и сама Дина, вкусившая от внешних соблазнов актерской жизни, не найдет в себе мужества отойти от нее, встанет на учет в киностудии, чтобы сниматься изредка в массовках и групповках, и, пока молоденькая и хорошенькая, выйдет замуж, если ей это удастся, за какого-нибудь деятеля кино или театра…

«Чтобы выпустить одного даровитого, надо обманывать десять бездарных», — вспомнились мне чьи-то слова. Ах да, Станиславского. Это правда. Сколько счастливцев придет к финишу — неизвестно. И сколько будет надломлено судеб в начале жизни…

Меня не покидала назойливая и неприятная мысль о том, что я не обошелся все-таки без посторонней помощи. Просьба Сергея Петровича повлияла. Вот это и есть, очевидно, протекция, связи и прочее, все то, что вызывает во мне чувство протеста и негодования. Выходит, я недалеко ушел от Сердобинского… А вот Саня и Никита не нуждаются в протекции. Они сами всего добиваются… Нет, если в дальнейшем придется прибегать к таким уловкам, то можно себя возненавидеть…

Но тут же нашлись робкие, оправдательные возражения: а, возможно, учли наши стычки с Аратовым, его недовольство мной и, конечно, роль Васи Грачика в картине.

Хотя самолюбие мое было больно ущемлено, я все же рад был в душе, что так повернулось, — теперь я буду работать со Столяровым.

Сердобинский стоял у окна, растерянный, побледневший, и жадно курил; взгляд его бесцельно блуждал по комнате. В тот момент мне стало жаль его, захотелось приободрить, поддержать. Мы с Леонтием подошли к нему. Кинув за окно окурок, Анатолий торопливо заговорил:

— Бархатов — злой и вздорный старик. Подложил-таки он мне свинью…

— Глупости городишь, — недовольно буркнул Широков.

— Нет, не глупости! — Анатолий загремел шпингалетом. — Думаешь, в школе у нас все гении? Думаешь, нет хуже меня? Есть! А он их оставил. Ракитин не в лучшем свете выглядит. — Он повернулся ко мне. — Тебя Столяров вывез да режиссер Порогов, тебя картина спасла. А меня Бархатов невзлюбил с самого начала. Он и Софью Пантелеевну, тетку мою, не терпит, потому что она ярче его. Это все знают… А педагогическая мудрость его невелика. Но ничего, мы еще посмотрим.

— Эх, не о том ты говоришь, Толя, — сказал Широков как будто с сожалением. — Мы все в эти годы талантливы. Даже слишком. Р-революционно талантливы! А те, кто нас учит, — бездарны, не мудры. Это не ново, старик. Ты ищи причины в другом, и поглубже…

Я внимательно следил за Сердобинским, у него был вид человека несправедливо обиженного; Леонтия он не слушал. Неужели этот урок не повлияет на него, не заставит глубоко задуматься о своем назначении в жизни? Да и не только его одного, каждого из нас… Слишком уж шатка почва под ногами» чтобы не страшиться за будущее…

Картина «Партизанские ночи» вышла на экран. На афишах был изображен командир отряда Столяров в кожаной куртке, с седой обнаженной головой, с биноклем на груди; он смотрел вдаль; возле его плеча — я, его ординарец, а сзади — темные силуэты скачущих коней. Со стен кинотеатров бросались в глаза огромные, пестрые, светящиеся по ночам рекламы…

Песенки, которые распевал Вася Грачик, с экрана перекочевали на улицы. Я слушал их, и мне казалось, что человечество не создавало мелодий лучше, чище и задушевнее этих. Меня узнавали встречные; мальчишки кричали, когда я проходил по городу:

— Вася Грачик идет! Братва, Вася Грачик! Глядите!

Мне казалось, что у меня выросли за плечами крылья, я не чувствовал под собой ног. Острое, незнакомое доселе чувство щекотало где-то под лопатками: вот переступил какой-то незримый порог и очутился в другом мире, где все необычное — особый воздух, свет, тепло… Хорошо жить на свете! Вот что значит кино! В театре я сыграл бы двадцать ролей и меня знала бы узкая кучка почитателей этого театра. А тут снялся в одной картине — и сразу известен на весь Союз!

Вечером я вышел отпереть дверь Павле Алексеевне — она вернулась из кино, принарядившаяся, в соломенной старомодной шляпе, и сразу же, не успев войти в кухню, заговорила громко и нараспев, щуря свои когда-то красивые черные глаза: