Александр Андреев - Ясные дали

— Ну, Митенька, спасибо: такой молоденький, красивый и боевой! Прямо влюбиться не грех. А песни поешь — бесподобно! Ты меня уж извини, не утерпела я, рассказала тем, кто рядом сидел, как я тебя будила по утрам, когда ты шофером был… Как теперь жить с такой знаменитостью!..

Я покраснел — не так-то легко привыкнуть к похвалам; легче, когда осуждают или ругают: есть что ответить, возразить.

Впервые я смотрел «Партизанские ночи» с матерью. Когда Васе Грачику, то есть мне, ее сыну, грозила опасность, она хваталась за мою руку, как бы проверяя, тут ли я, с ней ли, и шептала:

— Ах ты, господи! И зачем ты лезешь везде? Страх-то какой… — И удивлялась, слушая аплодисменты: — Убивают людей, а они хлопают…

Картина мне понравилась безоговорочно; раньше я видел ее лишь отрывками, кусками. Широкая и стремительная, она захлестывала и увлекала зрителей; в ней все бурлило. В зале то хлопали в ладоши, одобряя действия кого-либо из героев, то хохотали над проделками и острыми словечками Васи Грачика, то замолкали, страдая вместе с героем, и в тишине нетерпеливый возглас предостерегал его от опасности. Игра актера мне казалась совершенной, и, главное, я понравился сам себе. Вася Грачик получился у меня горячим, порывистым, веселым и храбрым. Такого парня полюбит молодежь. «А любовь молодежи, — думал я, — лучшая награда артисту. Вот и определилась моя судьба…»

Интересно, как отзовутся в печати? Идет ли картина на нашем заводе и смотрел ли ее Сергей Петрович? Что скажут Саня, Никита? Никита наверняка уже повидал; ему, я знаю, понравилось. А Сане Кочевому — наука, не бери на себя слишком много, не делай поспешных выводов…

Насчет Никиты я не ошибся. Когда мы встретились, он посмотрел на меня ласковыми синими глазами, улыбнулся и сказал дружески, с восторженной нежностью:

— Мировая картина, Дима, честное слово. И ты хорош. Для первого раза, для начала — просто здорово! Признаться, я даже и не ожидал от тебя этого. Ах, шут тебя возьми, добился-таки своего!

Но Саня Кочевой был в похвалах сдержан. Мы сидели на скамейке в сквере перед Большим театром. Саня, наклонившись, разметал веточкой дорожку у ног, хмурился, прятал глаза, больше отмалчивался, пожимал плечами; длинные пряди черных блестящих волос, свисая, закрывали ухо и щеку, придавая ему странный старомодный облик.

— Ничего… Есть удавшиеся места… Будет, пожалуй, смотреться…

— Не слушай ты его, — шутливо отмахнулся от него Никита и расставил руки. — Он все меряет вот такими мерами.

«Завидует он мне, — подумал я про Саню, чувствуя, что непризнание моего, теперь уже очевидного успеха обидно задевает меня. — Не может простить, что я так быстро вырвался вперед. А он с самого детства пилит на своей скрипке и ничего еще заметного не сделал».

— Значит, картина тебе не нравится? — прямо спросил я. — Так и говори. А нечего вертеться вокруг да около.

Саня отряхнул веточку и с решимостью откинулся на спинку скамьи:

— Если уж говорить по совести, не нравится. Вся она какая-то лубочная, неправдашняя. Грохот, пальба, крики, беготня, скачки… Она скорее оглушает, чем волнует. Юмор грубый, остроты плоски… На невзыскательного зрителя. Понимаешь, ты там такой же, как здесь, — Митяй Ракитин. Только рисовки побольше, чем в жизни. Даже намека на мастерство нет. А ведь он, наверно, не такой был, Вася Грачик. И я уже много раз видел таких ординарцев в других фильмах: обязательно лихой, обязательно влюбленный, обязательно песенник, плясун… Взять того же Петьку из «Чапаева». Сколько таких актеров и персонажей, которые кочуют из картины в картину: все одни и те же — тот же голос, манеры, жесты. Разве что костюмы другие. По костюмам только и различаешь. Какое уж там искусство перевоплощения!

Осуждающий, почти пренебрежительный тон его возмутил меня.

— Значит, ты мне предрекаешь, что я всегда, во всех картинах буду одинаков? — придирчиво допытывался я. — Буду петь с чужого голоса?

— Я говорю об этой картине. — Саня пожал плечами и произнес тихонько и виновато: — Не обижайся, Митяй. Может, я ошибаюсь…

— Ошибаешься! — воскликнул я запальчиво. — Всем картина нравится, в газетах хвалят, тебе одному не нравится. Что ты за птица такая? Подумаешь, критик Белинский! Зарылся в свой «ре-си-соль» по уши и ни черта не видишь! Вместо того чтобы поддержать товарища, ты все зачеркиваешь. Завидуешь ты мне, вот и поносишь!

Никита в замешательстве толкнул меня в бок:

— Ты с ума сошел!

Саня испуганно отшатнулся от меня. Я взглянул ему в глаза — они были чистые, немножко грустные — и пожалел: «Зря я ему наговорил. Не завидует он. Не умеет он завидовать».

— Не говори так! Слышишь? — попросил он и встал, убрал прядь волос с порозовевшей щеки. — Второй раз говоришь, что я тебе завидую… Я думал, что ты умнее… — Потоптался передо мной и выпалил торопливо и резко: — Ну, чему завидовать, скажи? Что ты совершил? Эх, ты… павлин самодовольный! — потом повернулся и, помахивая забытой в руке пыльной веточкой, пошел из сквера к метро.

— Верни его, Никита, — заторопил я.

Никита даже не сдвинулся с места.

— Не расстраивайся, — успокоил он, щурясь на солнце и улыбаясь. — Помиритесь… Видишь, какой ты: когда хвалят, глазки долу опускаешь — нравится, а как против шерсти провели, то и на дыбы…

— У тебя только шуточки на уме, — проворчал я.

Никита усмехнулся невесело:

— А что мне, плакать прикажешь? Буду я себе настроение портить из-за ваших глупостей… Эх, связался я с вами!..

К вечеру я опять пошел в кинотеатр. Неужели Кочевой прав? И странно: я стал смотреть как бы Саниными глазами. Картина мне виделась уже несколько другой. И роль моя выглядела иной. Я уже искренне считал, что ничего своего, метко найденного, оригинального в ней не было; жесты обычны, маловыразительны, не запоминающиеся, голос какой-то деревянный, без проникновенных, волнующих тонов… Выходит, от настоящего мастерства я далек так же, как и был. А участие в картине — лишь благоприятный факт биографии. Я удивился: как легко меня сбить; тяжело легло на сердце сомнение… В одном я только не соглашался с Саней: картина имела успех, она доходила до зрителя.

Облокотившись на парапет, я долго одиноко стоял на набережной. «Плюнь ты свое горе в Москву-реку, волна подхватит и унесет», — вспомнил я, как всегда, шутливый совет Никиты Доброва. Нет, горе — не окурок, его не сплюнешь. Оно свивает гнездо в душе человека надолго, бывает, что и навсегда…

В этот вечер я собирался идти к Ирине, но после просмотра картины раздумал: надо ли нести девушке свое плохое настроение?

Дома Тоня встретила меня восторженным восклицанием:

— Наконец-то мы посмотрели твою картину, мой отныне прославленный брат!

Я вяло улыбнулся ей: можно ли в такую минуту слышать что-либо смешней и нелепей этих слов?