Михаил Колосов - Три круга войны

Василий достал вишню и вложил ее Шуре в рот:

— Попробуй. Это вкус моего детства, моей родины. — Он привлек ее к себе, стал целовать.

Она сначала противилась его ласкам, была какой-то упругой, неподатливой, но вдруг обмякла, проговорила тихо:

— Ладно… Теперь уж все равно…

…К лагерю они подошли потемну. Вдали за деревьями уже завиднелись тусклые лампочки у штабных домиков, уже потянуло запахом солдатской кухни, когда Шура остановилась и придержала его за руку:

— Подожди, попрощаемся…

Он остановился и расставил руки для объятий. Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь и заплакала.

— Ну чего ты?.. Шура?.. Меня зовешь мальчиком. Сама ты девочка. Девчонка. Не надо, Шура… Все будет хорошо. Я же говорил уже тебе: если что, поедешь к моей маме. Я ей сегодня же напишу. Хочешь?

— Прости меня, Вася… Ты очень хороший… Прости…

— Да что случилось, глупенькая? Все очень хорошо…

— Прости…

Ну вот, заладила: «прости» да «прости». Все будет хорошо. Я люблю тебя еще больше. Понимаешь, я тебя совсем-совсем люблю!

— Прощай… — Шура сдавила его рот крепким поцелуем.

— Не прощай, а до свиданья… — еле переводя дыхание, поправил он ее. — Приходи завтра в это же время к нашей вишенке.

— Не смогу, наверное…

— Почему?

— Уеду.

— Куда?

Она не ответила.

— Куда? — спросил он снова.

— В командировку…

— А молчала. Далеко? Надолго?

— Не знаю… — и она быстро отступила от него. — Прощай, милый. Я напишу тебе.

— Позвони. Я буду в штабе.

— Не знаю… — Шура отвернулась и, склонив голову, направилась в свой батальон.

Вскоре он услышал строгий окрик часового:

— Стой! Кто идет?

— Свои, — сказала Шура.

— А-а!.. Товарищ младший лейтенант!.. — голос часового потеплел. Он что-то еще ей сказал, но Гурин не расслышал.

К себе в расположение Гурин возвращался в растрепанных чувствах: с одной стороны, его несло как на крыльях от любви — гордость и радость распирали его; с другой — беспокоило странное прощание с Шурой. «Переживает, бедняжка… — думал он. — Ну конечно же мучается… Да и какая порядочная девушка не будет переживать после этого? Может, думает, я подлец? На лбу же не написано, что там у меня на уме. Глупая Шурка! Не доверяет мне… А ведь я ее никогда не брошу! Никогда! Я не из тех, не обману». И ему захотелось закричать эти слова ей вдогонку. Но она была уже далеко, да и он уже шел по расположению батальона.

— Долгонько, братец, ты сегодня! — упрекнул его майор. — В роте при отбое присутствовал? — он хитро сощурил глаза.

— Нет… Я с Шурой был, — признался Гурин.

— А-а!.. То-то комбат пулеметного весь телефон истерзал — все спрашивал: не вернулся ли?

— Зачем я ему? — удивился Гурин.

— Да ты ли ему нужен! — прогремел майор своим хриплым басом и закрутил головой, удивляясь гуринской наивности. — Своего комсорга потерял…

— Шуру? Мировая девушка!

— Мировая!..

— Я на ней женюсь, — похвастался Гурин.

Майор, по обыкновению своему, когда хотел изобразить сильное удивление, вытянул в трубочку губы, раскрыл широко глаза и стал поводить головой, как бы ища кого-нибудь, кто мог бы подтвердить услышанное.

— Правда, — сказал Гурин доверительно.

Майор посерьезнел.

— Ты вот что… Давай иди-ка ты ужинать, потом поговорим, — и он указал ему палкой в сторону столовой.

Но разговор на эту тему больше не возобновился. Да и какой мог быть разговор: это ведь дело сугубо личное, их дело — Гурина и Шуры. Майору он сказал об этом только потому, что любил его и доверял ему во всем, как отцу родному.

Шура уехала в командировку, и новая тоска навалилась на Гурина в придачу к старым раздумьям. По мере возможности свое дурное настроение он пытался утопить в работе, хорошо, что в ней не было недостатка: собрания в ротах, наглядная агитация, самодеятельность. Особенно самодеятельность помогала: он любил это дело. Материала было мало, ни скетчей, ни одноактных пьес, ни текстов песен, ни нот, ни рассказов, ни стихов — ничего этого не было. Собирал он с бору по сосенке. А постановку чеховской «Хирургии» сделали по памяти. Был у них в хозвзводе старый учитель-литератор Семен Семеныч — тоже любитель самодеятельности, вот вместе с ним они и вспоминали текст, записали его, присочинив немало своего, а потом и поставили эту сценку: Гурин играл больного, Семен Семеныч — хирурга. Инструмент для «доктора» — пассатижи-«щучки» — взяли у батальонного сапожника Васи, зуб величиной с полено вытесали из дерева, корень зуба Семен Семеныч покрыл красной краской. Этот огромный зуб прятался в повязку больного и вытаскивался «хирургом» якобы изо рта страдальца пассатижами. Успех сценки был необыкновенный.

Это — днем. А вечерами Гурин скучал, думал о Шуре, о себе, о своем будущем. Чтобы хоть немного отвлечься, он читал книги.

В один из таких вечеров, когда Гурин дочитывал, толстую исповедь, у них в домике появился младший лейтенант Малышев.

дверь с наружной стороны кто-то долго скребся, прежде чем нашел ручку и догадался потянуть ее на себя. В комнату вошел маленький человечек в новеньком офицерском обмундировании. Необмятая форма топорщилась на нем залежалыми складками, как на новобранце, большие полевые погоны крылышками свисали с узких покатых плеч, а тяжелые кирзовые сапоги широкими раструбами голенищ поднимались до самых колен. Просторная фуражка с большим матерчатым козырьком сидела на нем будто с батькиной головы, согнув лопушистые уши почти вдвое. Ничем не взбодренная тулья ее блином лежала на околыше. На правом боку вошедшего висела из коричневой кирзы полевая сумка, за спиной на длинных лямках тощей мошонкой болтался солдатский вещевой мешок. Левой рукой гость прижимал зеленую, из английского сукна шинель.

Человечек шкрябнул каблуками по полу, вскинул неумело правую руку к козырьку, доложил мальчишеским ломающимся голосом:

— Товарищ майор, младший лейтенант Малышев прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы в качестве комсорга батальона!..

Гурин полулежал на диване в другой комнате и через открытую дверь изучал младшего лейтенанта, изучал машинально, так как все еще был поглощен книгой, которую только что прочитал.

Смысл слов младшего лейтенанта дошел до Гурина не сразу: умилял его мальчишеский вид. Ожидая ответа, Малышев по-заячьи дергал маленьким носиком, будто в носу у него щекотало.

Майор сидел в передней комнате, что-то писал. На доклад вошедшего не обернулся, а лишь перестал писать и сидел неподвижно, уставившись в стол.

«Почему майор ничего не отвечает парню, тот устал уже стоять навытяжку?..» — подумал Гурин и только теперь сообразил, кто это и зачем.