Михаил Колосов - Три круга войны

А мое дело — женское… Поверь, нелегко мне было решиться на это, но, взвесив все, я решилась. Да и Курбатов, по-моему, неплохой человек: и жизнью умудренный, и дело у него в руках хорошее: до войны он уже преподавал в строительном техникуме…»

«Ничего не понимаю! Что случилось, при чем тут Курбатов?» — удивлялся письму Гурин.

— Ну что, прав я? — захихикал Кузьмин. — Отставка?

— Да ты-то откуда знаешь? Все-таки прочитал письмо, гад? — разъярился Гурин: ему надо было на ком-то сорвать зло. — Читал?

— Очень нужно! Об этом и так все знают, комбат пульбата увез с собой вашу Шуру, — и он засмеялся громко, раскатисто, даже на стул упал от радости.

— Перестань! — заорал Гурин, и рука его невольно потянулась к заднему карману, где у него лежал драгоценный кюстринский трофей — маленький, величиной с воробья, пистолет «вальтер» с четырьмя патронами в обойме.

— Но-но! — испугался Кузьмин. — Я часового позову. Не очень!.. Вы еще ответите за это… И за незаконное оружие ответите: был приказ сдать все трофейное оружие…

— Да ну тебя… — Гурин махнул на Кузьмина рукой и вышел из штаба. Прошел как в бреду мимо часового и направился в темень леса — за солдатскую кухню, за хозвзвод, туда, где ровными рядами росли молоденькие пушистые сосны. Они часто ходили с Шурой между рядами этих сосен — хорошо в них: чисто, уютно и недалеко от расположения. Зачем он пошел именно туда — Гурин не знал. А в голове билась только одна мысль: «Все… Конец всему… Конец… Все рухнуло…»

Гурин достал свой «вальтер», загнал патрон в ствол и приставил к груди. Прежде чем выстрелить, он снял пилотку и накрыл ею руку с пистолетом. Зачем? Наверное, чтобы заглушить выстрел…

Выстрела он не слышал, а вдруг ощутил нестерпимую боль в правом локте, словно кто сильно ударил его палкой по самой косточке. Удар был такой сильный, что он уронил пистолет и схватился рукой за больное место.

— Сукин сын! — раздался рядом хриплый голос майора. — Умнее ничего не мог придумать? — Он резко дернул Гурина за рукав. — Где пистолет?

Гурин машинально расставил руки. Майор нагнулся, пошарил в траве возле него, поднял пилотку, письмо и «вальтер», схватил Гурина повыше локтя:

— Пойдем! Младший лейтенант, где вы там?

Бросив Гурина на койку, майор быстро расстегнул на нем ремень, задрал на голову гимнастерку и нижнюю рубашку.

— Ранился все-таки, негодяй!.. Младший лейтенант, быстро бегите в соседний домик и попросите, чтобы Люся сейчас же пришла сюда. Только без паники. Скажите: майор Кирьянов срочно просит ее зайти.

Люся совсем недавно стала женой комбата, и теперь они жили вдвоем в отдельном домике.

Люся — тихая, заботливая женщина, ко всем добрая, ласковая. Но майор Дорошенко очень строг, и с тем шутки плохи. Теперь и он обязательно узнает о случившемся. Гурин забеспокоился — что-то будет!

Прибежала Люся. Малышев все-таки, наверное, рассказал ей, в чем дело, так как она пришла со всем необходимым. Ощупала Гурину грудь, ребра, вздохнула облегченно:

— Ничего страшного.

Она сделала противостолбнячный укол, обработала рану и забинтовала грудь бинтом вкруговую. Гурин лежал с закрытым гимнастеркой лицом, и это его спасало: не надо было прятать глаза от стыда.

Вскоре пришел и майор Дорошенко. Высокий, стройный, он был, как всегда, опрятно одет. Посмотрел на Гурина, повел шеей — то ли от боли, то ли от досады на этот раз, спросил строго:

— Что случилось?

— Ничего страшного, — сказала Люся. — Так, царапинка. На дерево напоролся.

Комбат бросил на нее суровый взгляд, приказал:

— Откройте ему лицо.

Люся оправила на нем гимнастерку, Гурин стал помогать ей, хотел встать, но майор не разрешил:

— Сидите! Что случилось, Гурин?

Тот опять попытался встать перед комбатом, но майор снова прикрикнул на него:

— Сидите! Вы понимаете, что вы совершили тяжкое воинское преступление? За такие вещи в военное время трибунал приговаривал к расстрелу. Да и сейчас не помилует. — Комбат обернулся к Кирьянову. — А как он теперь будет смотреть в глаза комсомольцам?

— А никак, — твердо сказал замполит. — Он потерял на это моральное право. — Помолчав, добавил досадливо: — Крепко подвел он всех… Никогда не думал, что он способен на такие глупости.

Комбат снова взглянул на Гурина и тут же отвернулся:

— Твой кадр, майор… Вот теперь садись и пиши донесение.

— А что делать? — развел тот руками. — Я обязан это сделать.

Они вышли в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Комбат, склонив голову, прошелся взад-вперед.

— Негодяй!.. — проговорил он и остановился перед замполитом. — Ну, что будем делать, майор?

— Баловство все, — сказал майор. — Мальчишка: из-за любви стреляться…

— А все же? Это же ЧП в батальоне.

— ЧП. И парнишку жалко, — вздохнул майор. — Вообще-то Люся права — царапина. Зря она его и перебинтовала. Может, он и в самом деле на дерево напоролся, а пуля прошла мимо.

— Мимо или не мимо — это дела не меняет, — резко сказал комбат и уже мягче добавил: — Ладно. Подождем до утра: утро вечера мудренее. — Он повернулся уходить и вдруг остановился: — Завтра он должен быть при подъеме в роте. Как штык! Иначе… — И комбат, чтобы не удариться о низкую притолоку, пригнув голову, вышел. Кирьянов пошел проводить его.

Перед уходом Люся заботливо оправила на Гурине гимнастерку, покачала укоризненно головой:

— Разве с этим шутят? — И после паузы раздумчиво добавила: — Глупенький… А я-то, дура, думала, что на тебя климат этот действует. А у тебя вон что…

Гурин отвел глаза в сторону.

— Хорошо, что так легко отделался… Вот глупый-то… — Она встала.

— Спасибо вам, Люся…

— Лежи, лежи.

— И простите, пожалуйста…

— Ну вот!.. Лежи спокойно. Утром приду проведаю. Спокойной ночи.

Когда они остались одни, к Гурину подсел Малышев.

— Вась, из-за чего ты?.. Из-за меня, да? Ну я же не знал…

— При чем тут вы… Сам дурак…

Проводив комбата, вернулся майор Кирьянов.

— Ну, хоть немного одумался? Эх, ты! Пороть тебя надо, сукиного сына! Это для того мы столько пережили, стольких потеряли, чтобы после победы остальным, оставшимся в живых, перестреляться? Мальчишка!.. Да врагу ведь это только и нужно, чтобы мы оглянулись назад, ужаснулись и вместо того, чтобы засучить рукава да взяться за дело, растерялись бы, ударились бы в панику и прикончили бы сами себя. Кто как. Кто пистолетом, кто веревкой… А детишки, женщины сами помрут. Ты подумал об этом? — закричал вдруг майор. — О матери своей подумал? Вот лежи и вспоминай всю войну. Всю! И потом скажешь мне, где ты вел себя не так, где ты струсил, где ты сподличал, чтобы тебя стоило убить. Вспоминай! И ты увидишь, негодяй, что струсил ты сегодня, то есть тогда, когда все страшное уже осталось позади, а впереди — самое трудное. И тебя не хватило на это трудное.