Борис Бурлак - Ветры славы

Но кому поручить такой рейд в неизвестность?.. Николай Николаевич сидел в штабе дивизии и перебирал в памяти имена командиров стрелковых полков, составлявших его корпус. Он начал с Мехтиева и невольно закончил им, хотя уж очень не хотелось рисковать не в меру вспыльчивым и самым молодым, но вполне достойным преемником погибшего на Южном Буге майора Бондаренко.

Как раз тут и появился в штабе сам виновник его противоречивых размышлений — майор Мехтиев.

— Присаживайтесь-ка сюда поближе, — сказал комкор, жестом приглашая его к столу.

— Разрешите обратиться к командиру дивизии, — молодцевато козырнул Мехтиев.

Шкодунович внимательно оглядел совсем еще юного майора, одетого, как всегда, с этаким кавказским шиком, значительно переглянулся с комдивом, сидевшим в сторонке, и сказал командиру полка:

— Можете сегодня выступить… вот сюда? — показал он на карту, что была расстелена на крестьянском дощатом столе.

— В любое время, товарищ генерал, — Мехтиев хотел было встать перед командиром корпуса.

— Да сидите вы… Вот мы с комдивом думаем… — И Шкодунович коротко, но четко объяснил новую задачу, от выполнения которой может зависеть многое, вплоть до скорейшего, в течение двух суток, окончания всей операции фронта.

Бахыш заволновался, бросил вопросительный взгляд на командира дивизии, но тот, казалось, был совершенно безучастен к тому, что говорил командир корпуса. (Все уже знали, что командир дивизии отзывается в в е р х и что со дня на день должен появиться его преемник, говорят, тоже полковник.)

— Разрешите выполнять? — энергично поднялся и взял под козырек по-мальчишески гибкий Мехтиев.

— До восемнадцати ноль-ноль управитесь? — спросил Шкодунович.

— Так точно. У меня весь полк на колесах, артиллеристы — тем более.

— Не забудьте о рекогносцировке, хотя бы окрестных лесов.

— Есть.

— И в восемнадцать ноль-ноль выступайте… Смотрите в оба, не угодите в какую-нибудь ловушку.

— Что вы, товарищ генерал!

Шкодунович подошел к нему, слегка обнял, чего раньше не делал, весело заглянул в его черные блестящие глаза и заговорщицки подмигнул своему любимцу.

— Теперь идите, — сказал он.

Мехтиев опять браво козырнул и единым, слитным движением, играючи повернувшись кругом, летучим шагом вышел на улицу, залитую солнцем, запруженную войсками. Задержался на минутку на чисто вымытом крылечке, подумал над тем, что сказал ему Шкодунович, подивился тому, какую боевую задачу доверил его полку командир корпуса и, проворно сбежав на подорожник, ходко зашагал в свой полк.

В свои двадцать пять лет он не шел, а парил на крыльях над селом Котовским, безмерно довольный фортуной, которая баловала его с самого Кавказа.

Пройдут годы, и командующий группой немецких армий «Южная Украина» генерал-полковник Ганс Фриснер напишет смятенную книгу «Проигранные сражения». Наиболее драматические страницы его мемуаров как раз и посвящены Ясско-Кишиневскому сражению, одному из самых крупных в числе всех проигранных нацистской Германией.

Невозможно оправдаться перед историей битому генералу и уж тем паче тому, кто старательно служил нацистам. Но не это интересует нас, толбухинских солдат, воевавших против хваленых полков Фриснера. Пусть он сваливает вину за поражение на кого угодно. Пусть прикидывается нищим, то и дело жалуясь, что они, немцы, вели «войну бедняков» против куда лучше вооруженного противника. Мы-то знаем, что победа в той же Ясско-Кишиневской битве не явилась к нам из заоблачных высот, что оружие наше, созданное неимоверными усилиями народа, действительно превзошло германское, однако дорога к этому превосходству не была легкой и короткой. «Проигранные сражения» — это не исповедь Фриснера, а его защитительная речь, но тем не менее нет-нет да и признается генерал, будто нечаянно, мимоходом, в своих немалых просчетах и ошибках, начиная с того, что он мог лишь за два дня предупредить высших офицеров о готовящемся наступлении русских.

Тут не нужен никакой домысел, чтобы представить себе картину полной растерянности в штабе группы «Южная Украина» с первого же часа нашего наступления на Днестре. Достаточно полистать в генеральских мемуарах четвертую главу, названную с дешевым трагическим надрывом: «Злой рок и предательство».

С тех пор минули десятилетия, однако и поныне отчетливо видятся и дымное, грохочущее утро двадцатого августа, и ранние багровые сумерки того же дня, когда авангардные дивизии Толбухина вклинились в немецкую оборону. В разрывах чадных дымов, плывущих над рекой, то и дело возникает спокойное, волевое лицо генерала армии Толбухина, словно бы устало наблюдающего в редкие минуты вечернего досуга, как мечется там, у себя в штабе, генерал-полковник Фриснер, не успевая выслушивать по рации сначала тревожные, а потом и вовсе панические доклады командующих армиями, командиров корпусов. Все требуют резервы, а резервов нет. Он бросает с ходу в контратаки одну и ту же 13-ю танковую дивизию, но и эта чертова дюжина не спасает положения. Ему некогда подумать даже о том, чтобы снять несколько дивизий с неатакованных участков фронта и попытаться закрыть ими пробоины южнее Бендерской крепости.

Смятение, охватившее Фриснера с самого начала наступления русских, было настолько велико, что генералу, оказывается, просто-напросто не пришла в голову элементарная догадка о маневре наличными силами, чтобы выиграть какое-то время, и он поторопился уже на следующий день, двадцать первого августа, не дожидаясь согласия Гитлера, отдать приказ об отводе всех войск на запад. Но было поздно: советские механизированные соединения устремились по гулким коридорам только что образовавшихся прорывов, надежно отрезая все пути отхода. Не сегодня-завтра они могли вырваться на оперативный простор.

Понимал ли хоть это генерал Фриснер? Конечно, понимал. Да, управление всей группой армий висело на волоске, а ее командующий, получив официальное разрешение на отход лишь двадцать второго августа, вроде бы махнул рукой… Между прочим, будто по иронии судьбы он как раз в это время занялся выяснением отношений с маршалом Антонеску, которому уже не подчинялась ни одна румынская дивизия, к тому же и сама Румыния готовилась покинуть гитлеровскую коалицию.

В штабе Фриснера еще склонялись по старой привычке замысловатые названия бессарабских населенных пунктов, еще были в ходу топографические карты, напоминавшие о недавней обороне, еще вычерчивались по инерции разграничительные линии между отступающими армиями и корпусами, но за всем этим угадывались теперь целые европейские государства, разделенные прихотливо вьющимися границами.