Поль Сидиропуло - Костры на башнях

Покуда Амирхан прикидывал, как ему быть, внутри послышался шорох. Затем дрогнула марлевая занавеска, и чья-то рука осторожно чуть приподняла ее. И тотчас пугливо опустила.

— Это я! — поспешно крикнул Амирхан. — Свой, свой. Что это вы, на самом деле? — Он волновался, и голос стал просящим. — Открывайте, что же вы!

Занавеска снова отодвинулась.

— Да я же это, я! Ослепли, что ли? — громче и настойчивей шумел Амирхан, боясь, что опять опустится марлевая занавеска. — Открывайте наконец дверь!

Белая как лунь голова какой-то старухи наклонилась к стеклу. Она смотрела на него подслеповато.

— Послушай, мать! — покосился он с удивлением и попросил: — Позови Мадину, невестку мою. Либо Чабахан. Где они там запропастились?

Дверь отворилась.

— А кто ты будешь? — Старуха стояла в проеме, загородив проход своим немощным телом, словно не хотела пускать внутрь.

— Я — Амирхан. А где остальные?

— Амирхан? — продолжала допрашивать старуха, не собираясь впускать его в комнаты.

— Амирхан, деверь Мадины…

— Плохо вижу.

— Мадина? Ты ли это? — Амирхан пригляделся и только теперь определил, что перед ним невестка. — И ты тоже… не узнала меня. Я — Амирхан, — жалостливо добавил он и приблизился.

— Ты? — Она попятилась, оставляя дверь открытой.

— Вот так новости! Не узнали друг друга, — заискивающе произнес Амирхан, выдавливая из себя подобие улыбки. — Ну-ка, взгляни на меня хорошенько. Неужели я так изменился за эти два месяца, что мы не виделись?.. Эх, сестра, оплошала…

— Вижу, что ты, — сухо оборвала она. — Проходи, чего стал. — И указала на комнату сына.

Амирхан осторожно прошел в маленькую комнату Азамата. Бросил на пол свою дорожную сумку.

— А где дети? Где Чабахан? — спросил он.

Мадина то ли не услышала вопроса, то ли сделала вид, что не слышит.

Амирхан ощупал в темноте кровать Азамата: может быть, явился и лежит в постели, трус несусветный? Нет, никого.

Мадина появилась с зажженной керосиновой лампой. Она приблизилась к двери и сунула лампу ему в лицо, чтобы рассмотреть получше.

— Пришел-таки…

— Разве мы с тобой поругались? Разве я сказал, что не приду? — зажмурился он.

— Много чего говорил. Не помню теперь.

— Делить нам нечего. Свои мы, как не крои нас. Скажи, где дочь? И Азамата что-то не видать, — добавил он, чтобы не вызывать подозрения.

— Зачем они тебе? — угрюмо бросила она. — Нет их.

Она, казалось, сердилась и не желала говорить о детях.

— Где ж они? Уже так поздно, а Чабахан… малышки-девочки еще нет дома?!

— Для чего они тебе? — Она снова норовила сунуть ему в лицо лампу. — Нет никого! Нет! Одна я. Одна.

— Погоди, Мадина. Ты не волнуйся, расскажи путно. Не пойму я тебя. — Он никак не мог приноровиться к белизне еще недавно черных волос невестки, к старческому лицу еще нестарой женщины, к безумно глядящим глазам; настораживали его и странные ее недомолвки.

— Там они! Там! — свободной от лампы рукой указала она куда-то неопределенно. — И мы туда пойдем. Все туда пойдем. Все.

— Не то ты говоришь, сестра. — Тревожный холод обволакивал его сердце — непонятное творится с женщиной, жаль ее.

— А ты не стой, — невозмутимо бросила Мадина. — В ногах правды нет. Да раздевайся. Уж не одетым ли ляжешь спать? — Она задержала на нем взгляд. — Постарел-то как. Голова общипана, как наша бельевая щетка.

— Жизнь меня не балует. — Насмешливые слова Мадины задели Амирхана за живое. — Время бежит, дни мелькают, как столбы мимо окон…

— Мелькают, мелькают, — согласилась она торопливо, но, похоже, думала совсем о другом. И опять уставилась на гостя безумными глазами. — Никак не могу понять — ты это или не ты? Почернел, как чугунок. Трудной оказалась судьба у Татархановых. Тяжкими, знать, были грехи. Вот и карает аллах. А я помню тебя. Избалованным был через край. Никого не замечал вокруг. Рамазан, брат твой старший, попроще, душевнее. И внешностью не то, что ты. Что же стало с твоей красотой? Как же ты поблек!

— Ты-то тоже… не кровь с молоком, — отплатил Амирхан раздраженным тоном.

— Кровь — это ты верно сказал, — уступчиво заметила она. — Много ее пролито. Все норовят кровью залить…

— Спятила, что ли? — насторожился он.

— К святым и не святым все пойдем… Никто здесь не останется. Всех примет безотказная земля.

Мадина повернула голову к дверному проему, словно поманили ее из темной глубины.

— Возьми и мою душу, — вымолвила она, непонятно к кому обращаясь, и что-то еще зашептала, как молитву, и удалилась, унося с собой свет.

Амирхан остолбенел: что это с ней? На самом деле спятила! Вот нашел же себе пристанище: оставаться на ночь с полоумной! Что ты теперь скажешь, эгоист проклятый?! — ощетинился, ополчился против племянника Амирхан. Бросил мать из-за бабы. Напрочь голову потерял, собачий сын. А где же дочь? Где Чабахан? Ну и семейку оставил после себя старший брат. Лучше никаких, чем иметь таких детей. Бросили мать на произвол судьбы. Конечно, такая зачем она им! И ему, Амирхану, оставаться здесь никак нельзя. Не по обычаю кавказскому — оставаться в доме наедине с женой старшего брата…

Но куда ему идти? К кому? На дворе глубокая ночь. И в ногах нет сил. Муторно в животе от голода. Проклятие! Связался на свою голову с недоносками. Собачьи дети!

Он схватил с пола сумку и поспешил на двор. Ночь стояла темная и холодная. Амирхана закачало от усталости и голода, как на судне во время шторма. Он чуть было не полез через штакетник, но потом сообразил, что теперь может выйти из калитки.

…Мадине почудилось, что прошло достаточно времена и пора действовать. Она вытащила из-под матраца приготовленный заранее топор и, бережно держа его перед собой, босиком направилась в комнату сына. Дойдя до двери, остановилась, прислушалась. Было тихо. Дверь оказалась открытой, словно приготовлена для нее. Она шагнула в комнату. Волнуясь, неуклюже задела стул. Он сердито прогремел, ударился о стенку. Мадина замерла в кромешной темноте. Подождала. По-прежнему было тихо, никто не вырывал из ее рук топор. Она открыла глаза. Затем подошла к кровати, поближе к изголовью. Замахнулась. Но тут же бессильно опустила топор.

К горлу подступила тошнота. Мадина подождала, пока уляжется слабость, взяла себя в руки. Снова занесла топор вверх и обрушила его на то место, где должна была лежать подушка. Так она делала, когда рубила дрова, либо отрубала на толстом бревне во дворе голову курице. Топор глубоко погрузился во что-то мягкое, податливое. Она легко вытащила его и бросила на пол. Жар усилился и опалил ей грудь, горло перехватывала тошнота. Мадина хотела уйти из этой комнаты, но ноги одеревенели, и она не могла сделать шага. Что-то легкое, пушистое коснулось ее лица. Она провела по нему рукой, но это не помогло. Теперь лезло в глаза, рот. Она вытиралась, отплевывалась и никак не могла отделаться от мучительного ощущения — что-то продолжало липнуть к ее дрожащим губам, потному лицу. Временами ей казалось, что это пух. Ее охватил зуд, чесались лицо и руки, шея и грудь.