Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

Своего дома у Ремизова не осталось. Временное пристанище в Термезе, служебная квартира с подселением, то, что так недолго он называл домом, все аккуратно вернулось в квартирно-эксплуатационную часть гарнизона. Поэтому, ненадолго освободившись от тенет службы, он спешил в центральную Россию, туда, где, как самая неприступная крепость, как последний оплот надежды, стоял родительский дом. Вертолет, два самолета, один грузовой, другой пассажирский, и еще ночь в поезде, и вот он с двухдневной щетиной, худой, в той самой форме, в которой последние месяцы топтал горные тропы, спускается с подножки вагона. В общем, видок был еще тот, боевой… Его телеграмму об отпуске ждали полгода, поэтому встречающие стояли в три ряда, он был единственным из семьи после обоих дедов, кто сам узнал, что такое заграница и что такое война. Ремизов растерялся, когда с бьющимся сердцем соскочил на перрон, его окружили близкие и дорогие ему лица, в них томилось ожидание чуда с привкусом неразделенной вины. Он и был их чудом, их гордостью, их любовью, он, самый молодой среди них и избранный для жертвоприношения.

Первой к нему на шею бросилась мама. Слезы радости, наполнявшие ее глаза, питались из источника вечных материнских страданий, кто бы знал глубину этих темных озер.

– Кровиночка моя…

– Ну что ты, мам, все нормально.

– Как же нормально…

Потом другие родственники тянули руки, стремились прижаться к щеке, к его грубой мужской щетине, обнимали, ощупывали его. Только жена робко дожидалась своей очереди, потерявшись среди возбужденной толпы, не сопротивлялась ей и с привычной обидой продолжая грешить, что эта толпа так легко и бессовестно отнимает у нее мужа, не пускает обнять его.

– Ну вот я и в отпуске.

– Как я долго тебя ждала. Я так устала.

На стоянке такси у железнодорожного вокзала толпился суетливый, только что сошедший с поезда и еще не отвыкший от ритма деловой московской жизни народ. Машин такси, как обычно, не хватало, по всей видимости, их число соответствовало придуманным нормам городской экономики, но людям приходилось ждать. Ремизов вскользь, обрывками фраз отвечал на вопросы своих близких, с удивлением замечая за собой, что не способен ответить на их простые вопросы, рассказать свою правду, словно кто-то держит его язык, не разрешая кощунственно, всуе упоминать о святом. Удивленный другой жизнью, искренней и искрящейся, он продолжал неловко топтаться на хрустящем снегу, оглядывался по сторонам, рассматривая большой знакомый город, он искал его привычные очертания, ориентиры своих детских лет, и не находил. Этот город, счастливый и благополучный, а он теперь знал это точно, за месяцы разлуки успел повзрослеть и стать ему чужим. Люди, озабоченные или беспечные, нагруженные тяжелыми сумками или с угловатыми дипломатами в руках, спешили мимо него, не задерживаясь, как муравьи, бегущие по своим муравьиным делам. Незнакомое чувство зависти, смешанное с приступом ностальгии, проникло в сердце, потом отпустило, и на его месте образовалась одинокая слеза обиды. И Марков, и Москаленко, конечно, правы, ничего не изменилось в этой ставшей вчерашней жизни, просто они вступили в стремительную реку, и на тот уютный песчаный плес им никогда не вернуться.

Наконец подошло их такси, машина не могла вместить всех, и Ремизов, открыв переднюю дверь, быстро пожимал руки, устав от стремительного общения с родственниками и прощаясь с ними до вечера. Откуда-то из-за его спины выскочила напористая женщина, легонько толкнула его плечом, оттирая от машины.

– Вы что?..

– Я с талончиком, я без очереди. – Она повертела в воздухе клочком бумаги газетного цвета и бесцеремонно устремилась к проему открытой двери.

– С каким талончиком? – Понимая, что кто-то успел придумать новые правила, пока он отсутствовал, пока он защищал чужую революцию, но также понимая, что по этим правилам он вместе со всеми в очереди стал человеком второго сорта, Ремизов негромко произнес: – Людей уважайте, не толкайтесь. Даже с талончиком.

– Женщина, что вы делаете?

– Эй, дама, осторожней локтями.

– Человек дома год не был, он только сегодня из Афганистана.

– Да хоть с луны, мне-то что? Я русским языком говорю, талончик у меня. – Она распрямилась, приготовившись к скандалу, яростно сверкнула глазами, окинула быстрым взглядом Ремизова в его затертом, выгоревшем на солнце обмундировании.

– Как вы можете, человек только что с войны, жизнью рисковал. Побойтесь Бога!

– Здесь же очередь!

– Да вы что, не понимаете, талончик у меня!

Посчитав этот клочок бумаги с расплывшейся фиолетовой печатью горисполкома атрибутом верховного и непререкаемого права, она могла бы и умереть за него, как за последний плацдарм…

Ремизов молчал и чувствовал, как кровь горячей волной расперла сердце, хлынула к лицу, сжала зубы. Схватить бы эти пышные, вымытые каштановые волосы, выбившиеся из-под норковой шапки, и носом об капот машины, чтоб кровянка брызнула, а потом снова – в эти красные брызги. Он не слышал, что его родственники и посторонние люди говорили водителю такси, женщине, что в ответ дерзко отвечала та женщина, защищая свое место под солнцем, она, вероятно, и не знала, где находится этот Афганистан, о котором обмолвился его крестный. Ремизов молчал, он снова увидел длинные смоляные, разметавшиеся по лестнице волосы убитой в кишлаке женщины. Вот и Кныш, нехотя пожимая плечом, спокойным взглядом отвечает на его безумный взгляд…

– Сынок, что с тобой? – Откуда-то из тумана сознания выплыл встревоженный мамин голос.

– Отпустите же мой рукав. – Женщина отмахнулась правой рукой, оказывается, он уже успел схватить и потянуть к себе оторочку ее модной дубленки.

– Ничего, мам, все нормально, пусть едет. – Он попытался улыбнуться, вместо этого по губам пробежала презрительная гримаса. Кныш убил не ту женщину. Машина такси наконец-то уехала, и всем стало неловко.

– Вот стерва-то! – из-за спин раздался сочувствующий голос.

– Да у нее мужика нет. Вот и бесится.

– И еще сто лет не будет.

– Точно, – бросил Ремизов, гримаса смягчилась и все-таки стала улыбкой, но адреналин жуткими дозами продолжал поступать прямо в сердце.

Его словно догнало, опрокинуло навзничь ощущение раздвоенности мира. Мир из писем – ожидаемый, предсказуемый, в нем всегда много теплого света и счастья. Этот же оказался другим, жестким, в нем требовалось еще доказать, что ты и есть тот самый, который писал эти письма издалека, которого так ждали, но доказывать было стыдно. Мир оказался эгоистичным, таким как обычно, и никому ничего не собирался прощать. Вот и мать день за днем пыталась сказать что-то очень важное Артему, своему сыну, но она никогда не умела складно говорить, и все ее переживания так и остались невысказанными. Она хотела, чтобы он стал военным, защитником Родины, достойным человеком, вот он и стал им, и теперь она воспринимала свое давнее, самолюбивое желание как причину настигших ее страданий. А сын проходил мимо нее, сквозь нее, тоже виновато улыбаясь, обняв за плечи исхудавшую и бледную от разлуки жену. Мать ревновала, проливая слезы и не разжимая губ, а сын не чувствовал, как ей тяжело. Не чувствовала этого и его молодая жена, но понимала, что побеждает и свекровь, и в придачу весь мир вокруг. Ее худенькое тело, забывшее за долгие месяцы мужскую ласку, настойчиво, властно требовало любви, и она ее получала, жадно упивалась ею, но хотела получить и еще про запас. Она преданно заглядывала в глаза мужа, честно говорила, что никому его не отдаст, и на самом деле не отдавала, наивно, по-детски посчитав, что право собственности на Артема после его матери уже перешло к ней. Сам Ремизов об этом ничего не думал, он и не подозревал, какая борьба развернулась за его спиной. А если бы знал? Если бы знал, пришлось бы кого-то предать.