Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

– Командир, ну как спалось в предвкушении отпуска? – в блиндаж спустился Черкасов, занимавшийся с личным составом в праздничные дни, как положено всем замполитам Советской армии. Он был весел и на удивление бодр. – А тебе письмо. Без обратного адреса. Держи.

– Посмотрим, кто меня поздравляет. – После этого он надолго замолчал, разглядывая штемпель почтамта города Киева, где он не имел ни друзей, ни знакомых.

Когда же он вскрыл конверт и до него наконец дошло, что написано на открытке, по его лицу побежали красные пятна, губы сжались в узкую полоску, а в глазах зажглась и погасла ярость. Письмецо пришло от Яресько и его сопровождающих Кравчука и Потапова, уволенных со службы три недели назад. «Желаем тебе, сука, сдохнуть в наступившем году», – эти острые, как шипы, пожелания, эти брызги ядовитой слюны его не пугали, он не верил в силу проклятий и заклинаний, в колдунов и прочую мистику, но возникло ощущение, что наступил в грязь.

– Что там? – Разочарование в лице Ремизова было слишком очевидным, и Черкасов не удержался от вопроса.

– Смотри, замполит, что пишут наши воспитанники. – Он отдал Черкасову открытку, а когда тот прочитал, продолжил. – Вернулись домой живыми и не поняли, не ценят. Командира своего не ценят. Вот мерзавцы!

– Ну и что. Испереживался. Подумаешь… Разве они показали себя хорошими солдатами? Так в чем же дело?

– Если они такими вернулись домой, если при встрече у них нет другой темы для разговора, значит… что это значит? Ты понимаешь? До них ничего не дошло. Мы все вместе эту кашу хлебали, эти тропы, мины, засады. Нас всех сюда направили писать мировую историю, и нас не спрашивали. И что, после этого я не должен реагировать на эту поганую выходку?

– Реагируй, все правильно. Но не передергивай. За что командира любить, за то, что он строг, требователен? Насмешил. Они меня любить должны, я им – мать родная, а может, еще роднее. Ты же заставил их грызть зубами камни, рвать ногти, потеть семью потами, ты сделал службу основой всей их дальнейшей жизни. И после этого ты не чувствуешь своей победы, не наслаждаешься ею. Их ненависть на бумажке – это и есть доказательство твоей правды, они так и не стали мужчинами. Вот если бы я, замполит, получил такое письмецо, грош была бы мне цена. А ты – командир, настоящий. Таких, как ты, мало.

– Ты скатился до неприкрытой лести, это пошло. Комиссаров этому учат?

– Нет, не этому. Просто я рад, что служу именно с тобой. Когда ты рядом, я знаю, что меня не убьют. – Черкасов спокойно смотрел в глаза своему командиру, и в этом по-детски доверчивом взгляде не чувствовалось иронии. – А ты почему-то готов верить какому-то Яресько, а не мне. Да кто он есть? Пустое место, а мы рота чернорабочих, мы пахари. Ты сам впрягся и всех впряг, и никому не даешь поблажки. Но при этом ты сохраняешь жизни, правда, получается у тебя это зверски, через мать-перемать, – Черкасов привычно гоготнул, но тут же стал серьезным, – но важен итог. Я это понимаю, я взрослый человек, мне уже двадцать пять лет. А этот парень или кто-то другой, не понимает, что победа дается только тем, кто за нее борется. И жизнь дается только тем, кто за нее борется. Белая кость, голубая кровь, нашлись умники.

– Черкес, ты действительно меня понимаешь?

– Я – замполит, я должен понимать.

– Опять ты за свое.

– Я должен. И я это делаю. И не забывай, здесь война всем распоряжается, у нее лавры не отнимешь. Это она воспитала таких, как Яресько.

– На войну все не спишешь, эта гоп-компания не простила мне смерти Булатова.

– Не повезло Булатову, не спорю, но он сделал все сам. Наверное, мог быть хорошим солдатом. Как Стансков, например. Они вместе к нам пришли, домой бы вместе поехали.

– Вполне мог быть. Мы хотим крепких самостоятельных парней. Но чаще всего они бунтари. По-своему, конечно. Был у меня в пятой Кныш.

– Помню этого хлопца, он общался с нашими.

– Спортивного сложения, хладнокровный, дерзкий, циничный, короче, хороший солдат. – При этих словах Ремизова Черкасов чуть не подавился дымом сигареты. – Засекли мы как-то «душка» в бинокль, развернулись в цепь, всю долину прошли, кишлак, нет его. Как испарился. А нам «язык» нужен был, повторно проверяем кишлак, я стрелять без команды запретил. Вдруг очередь. Короткая. Я с группой распластался вдоль стены… А там Кныш, как всегда, спокойный. «Что случилось?» – «Дверь скрипнула». – «Я запретил стрелять!» А тот в ответ пожал плечами, мол, среагировал. Я эту дверь ногой, стволом влево-вправо, поднимаюсь в темноте по глинобитным ступеням, наступаю на что-то мягкое. Сердце вниз ухнуло. Приоткрыли дверь шире, а там длинные смоляные волосы. Господи, это же женщина! У меня все внутри закипело – за что мы ее убили, а Кныш мне все так же спокойно: «Дверь скрипнула». Что я скажу ему? Мне и сейчас ему нечего сказать. Он был хладнокровен и чист, на нем нет вины, я это в его глазах прочел. А потом понял, что вина на мне, потому что я – командир.

– Так Кныш прав?

– Ты что, бредишь! Он женщину убил.

– Но он же хороший солдат.

– Солдат хороший, – голос Ремизова скрипнул. – Но только убийца.

– Не перегибай, разве настоящий солдат может быть кем-то еще? А ты сам? Рейд в Арзу не забыл и пастушка помнишь?

– Ты куда гнешь, Черкес?

– Так… – Замполит выдержал паузу. – Бить их надо, а ты себе судилище устроил.

– Я такого замполита встречаю первый раз.

– Ха! И в последний. Я – настоящий, как комиссар из восемнадцатого года, у которого два осколка в шее. И я после этого цацкаться буду? Короче, служил у тебя хороший солдат Кныш. – Он опять неестественно и громко засмеялся, демонстрируя свой маленький театр.

Черкасову тоже хотелось все упростить и точно знать, где заканчиваются непреодолимые обстоятельства и начинается зона непрощенной вины. И его собственной тоже.

Отпуск показался Ремизову долгим, он даже два письма успел получить от Черкасова, где тот просил привезти для ротного хозяйства то мышеловки, потому что полевые мыши зимой окончательно оборзели, то электрические удлинители и фотопленку, ну и, конечно, побольше спирта, а там и сало с луком, которыми этот спирт закусывать. Отпуск все длился, а неосторожная мысль, спрятанная глубоко в подкорке, периодически прорывалась из своих глубин и пульсировала близко, у виска: хорошо, что этот засыпанный снегом Киджоль, о котором пишет Черкес, впервые штурмуют без него, без Ремизова. Ну хотя бы раз, вернусь – наверстаю. Смещение в собственном сознании он ощущал явственно, словно только одна половина мозга воспринимала внешне благополучный окружающий мир, а вторая оставалась под напряжением, и этим напряжением была неизбежность возвращения на войну. Война больше, чем вся остальная жизнь – кто бы мог подумать, что этот бред и есть правда. Он видел и понимал то, чего не видели и не понимали другие люди. Он всего лишь остановился на привал, а они назвали это отпуском. Крыши и чердаки городских домов – это же огневые позиции для снайперов, а они спрашивают, почему он озирается по сторонам. Рядом «выстреливает» выхлопная труба старого «Икаруса», и он вздрагивает от укола ледяной иглы, а им весело. Его собственная война, пока он дома, в тепле и безмятежности, не закончится никогда, и разве кому-то объяснишь, почему он не может не вернуться, если он и себе не мог это объяснить. Что поделать, все книги должны быть прочитаны до конца, но это сказано и о книге его войны.