Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

– Малика, сколько тебе лет?

– Молодые люди, что вы себе позволяете? – Малика притворно потупила глаза. – Когда же вы наконец повзрослеете, женщину не пристало спрашивать о возрасте.

– Пардон, мадам, – Ремизов, так неудачно выдавший свои мысли, сконфузился и густо покраснел, – ты особенная, ты – настоящая загадка.

– Эх, воспитывать вас и воспитывать. Я, между прочим, мадемуазель. – Пропустив окончание фразы, она посмотрела на своих визави с иронической улыбкой и сожалением. – Двадцать девять мне, мальчики, и тайны на пустом месте делать не собираюсь. Старая я для вас, или вы для меня слишком юные, не знаю. Вот если бы мне скинуть лет семь, я бы кем-нибудь из вас увлеклась. Хотя толку-то, вы ведь все женатые.

– Малика, ничего не надо скидывать, ты самая-самая лучшая.

– Коля, продолжай. Я сто лет не слышала таких красивых слов. Вот он, настоящий джентльмен!

– Он не джентльмен, он замполит.

– Значит, настоящий замполит.

Возвращались в расположение роты поздно, со звездами.

– Черкес, у тебя какие отношения с Маликой?

– А-а, зацепило! – Тот весело и со значением подмигнул. – Никаких. Понял? Пару раз с Кондрашовым заходили к ней, так, музыку послушать, поболтать, в карты играли. Вообще я специалист по самогонке, а не по женщинам.

– Знаю я твою специализацию. Но она настоящая женщина и такая… – он задержался с определением, – чайная роза! Ты этого не чувствуешь?

В ответ Черкасов скосил глаза на своего ротного и продолжал все так же загадочно улыбаться. При своей субтильной фигуре он не пользовался успехом у слабого пола, не рассчитывал на него, да особенно в нем и не нуждался. Его любили совсем за другие качества.

– Кажется, я теряю своего ротного. Рем, ты только из отпуска, а послушать тебя – голоден как волк. Или, наоборот, только аппетит прорезался? – Здесь Черкасов не выдержал и негромко, как бы понимающе, хохотнул.

– Она с кем-нибудь спит?

– Ну ты даешь! Не разгоняйся так быстро. Во-первых, я этим не интересовался. Во-вторых, просто не знаю, она порядочная женщина, свою личную жизнь напоказ не выставляет. И, в-третьих, если тебе это надо, сам у нее и спроси.

– Она мне пощечину припечатает.

– А ты что хотел? Конечно, припечатает, но это не самое страшное. Хуже, если укажет на дверь и попросит больше никогда не беспокоить. Она может, она же Малика! Сомневаешься?

– Нет, что ты, ни в коем случае. Я этого и боюсь. Она – может. Она – женщина.

– Вот видишь, – удовлетворенно протянул Черкасов и как бы между прочим добавил: – Рем, а у тебя дома все в порядке?

– Все в порядке. А почему ты спрашиваешь?

– Я же настоящий замполит. Ты четвертый день как вернулся, а тебя мотает из стороны в сторону. Я думаю, тебе в рейд надо, взбодриться, сразу в чувство придешь, вспомнишь, что и сколько весит.

– Хм, спасибо, успокоил.

– А как у тебя с супругой? Ну, отношения и все дела? – без предисловий продолжил Черкасов.

– Ты не замполит, ты – следователь НКВД. – Ремизов замолчал ненадолго, размышляя, стоит ли говорить о своих чувствах вслух. – Зачем тебе? Моя жена несамостоятельна, беспомощна, ей кажется, что я для нее – все. Она живет со своей матерью, под надежной защитой, там порядок. Сейчас другим защита нужна.

– Ну, положим, Малика в защите не нуждается.

– Ты уверен? Что же тогда она делает здесь, в Афганистане?

Всю зиму снег пролежал на высоте выше двух с половиной тысяч метров, он так и отметил этот уровень извивающейся, повторяющей контуры окрестных гор черно-белой границей. Вверху – белые с черными проплешинами камней и пещер остроконечные шапки хребтов, ниже – черные с белыми пятнами, мокрые от тающего снега нелюдимые скаты и трещины отрогов. До самого марта по ущелью бродил туман, возможно, это было заблудившееся облако, у которого не хватало сил сняться с якоря и плыть себе дальше. Но вот первый весенний ветер подхватил его, протянул сквозняком с востока на запад, и безудержное солнце принялось сушить долину, набухающие на деревьях почки и пласты глинистой грязи, замешанной гусеницами боевых машин.

Склоны ущелья, обращенные на юг, просыхали быстрее, и поэтому, когда батальон пошел на Парандех с шестой ротой во главе, две сотни солдатских ботинок уверенно ступали на сухой сверху грунт, не проскальзывали на подъеме. Прохладный мартовский воздух остужал легкие, и груз военного снаряжения не казался таким тяжелым, как раньше, а под куртками-бушлатами еще не «закипал» пот. Скоро эта расслабуха закончится, и опять соленые потоки протекут по спине вдоль хребта до самых ягодиц. Так что Ремизов давно усвоил: гнать время бессмысленно, только уплотнится график назначенных испытаний – вместе с нахлынувшим весенним теплом, вместе с цветущим абрикосом и мирными пчелами разожмется пружина войны. И эта чертова жара, от которой будут плавиться мозги, – самое легкое из того, что предстоит.

Очередная разведывательная информация, очередной поиск врага. Выигрывает тот, в чьих руках инициатива, тот, кто знает свою цель, поэтому надо постоянно двигаться, идти вперед. Под ногами монотонно и зло скрипит щебень, в голове так же монотонно и так же зло метрономом выстукивают мысли, идти долго, еще много часов. Спланировать войну невозможно. Разве это удалось Наполеону? Сколько сотен тысяч людей погублено им ради своих амбиций и в итоге ради безвестной кончины на далеком острове. Но мир называет его гениальным, а французы боготворят, и никто не хочет видеть крови на руках гениального карлика, в том числе и французской крови. Был бы рядом старый взводный Хоффман, он объяснил бы Ремизову, что руки классика всегда чисты, а Наполеон в мировой истории именно классик, и теперь, по прошествии веков, имеет значение только слава, которую он добыл для своей империи, и его собственное имя, ставшее великим.

Батальон продвигался медленно, как всегда, когда план операции утверждал Кашаев, медленно, потому что саперы все так же методично прощупывали тропу, а солнце так же неуклонно приближалось к зениту. Ремизов следом за Фещуком, шедшим в колонне перед ним, перепрыгнул через сухой арык, шириной чуть больше метра, напоминавший канаву, взбил правым ботинком пыль там, где только что наступил его сержант. Оглянулся – в его след грузно впечатал свой ботинок ротный связист Мурныгин, который никогда от него не отставал. «Все как учили», – удовлетворенно подумал ротный. Не отрывая от земли глаз, так же след в след, перепрыгнул через арык и Черкасов. Прошло меньше минуты, как, обдавая спину холодом и страхом, сзади Ремизова прогремел взрыв. Черная гарь от тротила, каменистая крошка, облако оседающей коричневой пыли и посреди тропы, под этим облаком, схватившись за обрубок ноги с торчащей белой костью, мычит и корчится от боли его солдат.