Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

На рассвете зазвонил телефон.

– Ремизов, давай сюда. Я у штаба полка. Мы тут нашли кое-что, будешь опознавать. – Это Савельев, начальник штаба. Его острый нюх известен всему батальону, и то, что он никогда не ошибался, тоже известно всем. Значит, он не ошибся и сейчас, когда вызвал начальника караула.

Ремизов бежал со всех ног. Место нашел быстро, им оказалась свалка в полуразрушенном здании недалеко от штаба полка. Глинобитные стены и перекрытия поглотили звук взрыва, поэтому его отчетливо никто и не слышал. Несмотря на ранний час, здесь собрались все, кому это положено по службе. Не докладывали только командиру полка.

– Смотри! – Савельев был хмур и краток.

И Ремизов смотрел. В глубине проема, среди разбитых саманных стен, среди хлама и мусора лежала окровавленная красно-фиолетовая груда мяса, из которой торчали… Нет, это невозможно, к горлу подкатил ком тошноты, это не укладывается в сознании! Из этой груды торчали две белые, пухлые человеческие ноги. Ремизов смотрел, он не мог оторвать взгляда, он ничего не мог, став неподвижным, окаменевшим. Страшное зрелище, словно ядом, пропитывало сознание, память, для того чтобы он никогда потом его не забыл.

– Он?

Ремизов слышал вопрос, знал, что надо отвечать, и не мог произнести ни слова.

– Это он? – еще громче спросил Савельев.

– Да. Он. Олейник. Это его ноги.

Савельев странным, изучающим взглядом посмотрел на командира роты, в этом взгляде был вопрос, для которого так и не нашлось слов:

– Откуда?

– Я всех своих солдат узнаю, даже в таком виде…. – Ком тошноты рассыпался на молекулы и пропал. Мысли стали ясными, освобожденными от обид и эгоизма, от простых земных тягот. – Он гранату на животе взорвал.

– Взорвал. Я сначала подумал, что он без лица. Вот и все, был человек, и нет человека. Наверное, это лимонка рванула. Вон как кожу сорвало. Черт! У него и рук нет. – Савельев брезгливо поморщился.

– Ему теперь безразлично, – впервые Ремизов подумал, что убитым небольно, и Олейнику небольно. Больно только живым, хотя бы тем из них, кто стоит молча над останками и не знает, проклинать его или жалеть.

– Ему – безразлично, – проскрипел зубами Савельев. – Мать не пожалел.

– Что ей писать? – Ротный задавал этот вопрос не то себе, не то начальнику штаба, но, скорее всего, вопрос не имел ни адреса, ни адресата.

– Что писать? Как всегда. Погиб в бою. Мой писарь напишет, не ломай голову, Чернецкий мастак на такие письма.

– Да, пусть напишет, что в бою… Для родителей хоть и слабое, но утешение. Такую правду ни одна мать не переживет. – Ротный кивнул головой на останки человека, теперь он мог рассматривать их спокойно и методично, словно читая последнюю страницу войны. – Я опрашивал солдат, рассказали. Он подумал, что проспал «духов», и они сейчас бесчинствуют в полку, он понял, что виноват. Дурачок… Надо найти его пулемет.

– Уже нашли. – Савельев замолчал, пожал плечами. – Начальник склада принес недавно дежурному. Ночью проходил мимо, видит, солдат спит, решил проучить, забрал его пулемет и ушел.

– И никому не позвонил, не сказал. Сволочь же. Поиграть решил.

– Ремизов, ты слишком остро на все реагируешь, возьми себя в руки. Этот начальник склада не сволочь, он маленький вредитель, безмозглый баран. Представится случай, я первый ему морду разобью, – Савельев и сам не заметил, как завелся. – Он не собирался никого погубить, он этого не хотел!

– Но это произошло!

– Да! Произошло! Потому что этого хотел Олейник.

Они оба надолго замолчали, словно к ним одновременно пришло откровение. Можно сочувствовать слабым, защищать их, спасать, но когда-то каждый сам принимает решение: жить или умереть. А он, этот солдат, не захотел жить, он струсил.

– Он первый солдат моего взвода, кто погиб на этой войне. Я их всех берег, а Олейнику за эти месяцы не поручил ни одной серьезной задачи. И все равно не уберег.

– Я знаю, Ремизов. Но от своей судьбы не уйдешь.

Во второй половине июля полк снова приостановил активные боевые действия. В штабе армии решили осмотреться, разобраться в обстановке, понять, что происходит в Панджшере. На самом деле в Панджшере ничего особенного не происходило, просто местное население начало возвращаться в ущелье. Люди шли с оружием, кто-то называл их душманами, кто-то моджахедами, но прежде всего они были люди, а на любой войне людей считают не головами, а штыками и стволами. Те, кто возвращался, шли не пахать и сеять, они шли сражаться с шурави.

Их гнали на войну, и их становилось все больше. Но уже на дальних подступах к Базараку и Рухе группы и отряды душманов попадали под авиационную бомбардировку, их настигала дальнобойная артиллерия, и только потом они сталкивались с ротами и батальонами сто восьмой дивизии. Третьему батальону полка эти столкновения обошлись дорого, но и другие подразделения несли своеобразные потери, во всяком случае, медицинская комиссия, работавшая в полку, поставила обычный местный диагноз: острый дефицит веса у большинства солдат и сержантов и у многих офицеров. Командование армии приняло решение о прекращении рейдов.

– Начальник штаба, с завтрашнего дня батальон переходит к засадным действиям. Каждую ночь мы готовим по две засадные группы.

– Я представлю свои предложения. – Савельев возился с картами, отмечая красным карандашом рубежи будущих засад.

– Надо поработать по ближним кишлакам. «Духи» там бывают, это точно.

– Есть одна интересная идея.

Ущелье Гуват по своей глубине по сравнению с соседними ущельями было небольшим, одноименный ручей протекал по нему, не пересыхая, круглый год, он нес в Панджшер чистую ледниковую воду и рассекал Руху на две неравные части. Выше по течению, укрывшись за изгибом ближнего хребта, располагался небольшой, домов на тридцать-сорок, кишлак, который тоже назывался Гуват. Его не видно с постов первого батальона, поэтому для полка он представлял интерес.

Первую засаду Савельев решил организовать сам, и именно в этом кишлаке. Его выбор пал на пятую роту. В отличие от Усачева, ему этот лейтенант, управлявшийся в ротном хозяйстве за четверых, казался вполне симпатичным. Может быть, тем, что был слишком открыт, а заодно и взрывоопасен, как бензиновая смесь, может, тем, что в его взгляде помимо любопытства всегда читалось чувство ответственности, стремление к порядку. Когда-нибудь и этот оптимизм, и юношеская восторженность освободят место рассудительности, трезвому расчету, после чего начальник штаба надеялся получить подготовленного ротного, способного к решению любых боевых задач.

Идея, о которой он накануне говорил комбату, имела свою изюминку: устроить в кишлаке небольшой пожар, шум, привлечь внимание «духов», выманить их и в то же время под прикрытием этого фейерверка выставить в засаду две группы. Узнав о предстоящем мероприятии, о том, что кто-то должен возглавить вторую группу, к Ремизову напросился в помощники старшина роты Корчин.