Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

Спросите об этом двадцатидвухлетнего лейтенанта, он ответит. Он на все вопросы ответит, он привык отвечать, он даже за Родину привык держать ответ. Его самого так воспитали. Семья, школа, партия. Воспитателей ему и его ровесникам досталось много, но и результат стоил того, на свет произведен очередной слой молодых честолюбивых офицеров, готовых к самопожертвованию. В слове «офицер» для них и для него лично заключались все величие и вся слава Отечества, он видел свой долг в том, чтобы отстоять и приумножить это величие и эту славу. Именно поэтому его глаза изо дня в день оставались самыми красными глазами в роте. Потому что он в эти месяцы был ее командир.

А вот что делать с солдатами? Устав лейтенанту представлялся чем-то вроде необходимого средства достижения цели, можно сказать, универсального средства, а цель всегда уникальна и благородна – сама служба. Но его солдаты с интервалом через день несли седьмой караул подряд, что не предусмотрено ни одним уставом, это не обсуждалось – надо, значит, надо – и спать они хотели круглосуточно, прислони к дереву и – дальше и сомневаться не надо, уснут. Лучше уж пусть дремлют здесь, у костра, перед его глазами, обнявшись с автоматами, чем на постах среди черноты ночи, где спать нельзя ни под каким предлогом.

– Попов, поднимай смену. Пора. Время.

– Слишком быстро идет, – пробурчал тот в ответ.

– Для тебя слишком быстро, для тех, кто на посту, – слишком медленно.

Разводящий, растирая кулаком глаза, сдерживая зевание, отправился в караулку, следом за ним пошел и Саленко, потому что в одиночку поднять сонных караульных у Попова все равно не получилось бы.

– Смена! Подъем! – Помещение не освещалось, а голос разводящего увязал среди недосмотренных снов и наваждений.

– Смена, подъем! – еще громче закричал Попов, в помещении началось неуверенное движение, зашуршали шинели и плащ-палатки, недовольное полусонное ворчанье. – Саленко, давай керосиновую лампу, посвети, я ничего не вижу.

– Уже свечу.

– Расталкивай их, а то разлеглись тут.

– Выходи во двор, построение через пять минут.

– Господи, когда же это кончится…

– Все когда-нибудь кончится.

– Что, опять на пост?

– Да, Петенька, а ты соску хотел?

– Или сиську? – Смех, переходящий в легкое ржанье, свидетельствовал об окончательном пробуждении караульной смены.

– Сопли вытри, а то поперхнешься.

– Хватит ржать! Построение через две минуты.

– Дайте попить чего-нибудь.

– Компот в чайнике.

– Только проснулся, а уже давай…

Смена вернулась назад только через сорок минут, когда Ремизов начал беспокойно поглядывать на часы. Ничего серьезного случиться не могло, за прошедшую половину ночи в полку не прозвучало ни одного выстрела. Обычно все происходило с точностью до наоборот, кто-то из часовых или дневальных выстрелит на всякий случай на шорох ветра, на треск ветки, и ему тут же, как по телеграфу, отвечают на другом конце расположения полка. Усачев, мучавшийся иногда от бессонницы и разбуженный как-то среди ночи этими одинокими выстрелами, спросил у Савельева: «Почему они постоянно стреляют? Надо бы урезонить эту вакханалию». На что тот ему спокойно ответил: «Не получится, да и не надо этого делать. Они стреляют не от безделья, а потому что боятся. Звук выстрела их успокаивает. И „духи“ точно знают, что у нас служба не спит». – «И все-таки это беспорядок, некоторые это делают только для развлечения». – «Все так и есть, но лучше пусть стреляют, чем спят на постах. Что поделаешь, издержки службы».

Наконец оба разводящих со сменами пришли, но Ремизов при их приближении понял, что идут не все.

– Кого потеряли?

– Это у меня, – откликнулся Варгалионок, – я Молчанова на посту не нашел.

– Все обыскали?

– А что там искать? Два ряда колючей проволоки. Мы шли вдоль этих колючек в шеренгу, каждый уголок просмотрели.

– Может, что-то подозрительное? Следы борьбы, вещи брошенные…

– Нет! Ничего там нет. Ушел с поста, гад.

– Варгалионок, ты что говоришь такое? Это же невозможно.

– Товарищ лейтенант, – сержант посмотрел на начальника караула с недоумением, почти снисходительно, – все возможно. Можно, конечно, и о всяких диверсантах подумать, но Молчанов и не на такое способен.

– Молчанов?

– Да, Молчанов. – Варгалионок снова замешкался. – Товарищ лейтенант, вы людям слишком доверяете. И напрасно.

– Нельзя не доверять. Вокруг война. Каждый вопрос – это вопрос о жизни.

– А мне-то что делать? Кто теперь часового менять будет?

– Что делать-то? Идем искать нашего героя. Докладывать дежурному по полку пока повременим. Попов!

– Здесь я.

– Остаешься со сменой. Мы с Варгалионком на постах. Ясно?

На поиски ушло еще тридцать минут. Прошли маршрут смены, осмотрели все, что только возможно осмотреть и увидеть в этой чертовой темноте. Снова прошли вокруг складов вооружения, которые охранял Молчанов. Караульные, шедшие сзади, тихо скулили от усталости, им хотелось прилечь и уснуть, а лейтенант их водил по расположению полка, только успевая отвечать на команды «Стой! Кто идет!».

– Давайте в расположение роты зайдем. – Варгалионок, злой как собака, что-то предчувствовал.

– Зачем? Что ему там делать?

– На всякий случай.

Предчувствие Варгалионка не обмануло. Молчанов тихо и безмятежно спал на своих нарах, отчего и у офицера, и у сержанта «в зобу дыханье сперло»…

– Ах ты, сука… – Ремизов, до последнего момента с замиранием сердца думавший о происшествии, о чем угодно, не мог поверить в предательство, в такое обыденное, такое заурядное предательство. Он схватил мгновенно проснувшегося Молчанова за грудки, приподнял левой рукой, стащил с нар.

– Так ты не от слабости уснул? Ты, гнида, с поста ушел? Сознательно, обдуманно! Ты своих товарищей предал! – Сильным ударом он сбил Молчанова с ног, но озверение, нахлынувшее на него, не оставляло, распирало изнутри.

– Товарищ лейтенант, не трогайте его, мы его сами во взводе затопчем.

– Никаких «затопчем», никакой дедовщины, ты понял, Варгалионок? Вокруг война, девятая рота вчера всю ночь трупы таскала. – Ремизов склонился над Молчановым, который пытался заслониться от следующего удара, он видел его огромные испуганные глаза, и нисколько его не жалел. – Наши люди умирают. Их матери стонут над могилами, гробов открыть не могут, то, что осталось от их детей, видеть невозможно. А ты бросил службу, сладко спишь, воруешь чужие жизни…

Вернувшись в караульное помещение, обессиливший, Ремизов зашел в необорудованную комнату начальника караула, закурил и уставился неподвижным взглядом в черный проем окна, украшенный одной большой предрассветной звездой. Злость куда-то ушла, но вместо нее накатила невыразимая тоска. Был бы в Союзе, взял бы стакан на грудь – и порядок, а здесь… Что делать? Неужели все дело в моих амбициях, и я сам виноват, что ничего не могу организовать.