Валентин Бадрак - Офицерский гамбит

– А твоя система не запрещает заниматься сексом?

– Напротив, поощряет его, если с любимым человеком, – это же здоровый обмен энергиями, – и она улыбнулась, приглашающе коснувшись головой его плеча.

– Тогда она мне точно не мешает.

Ночью Алексей Сергеевич отчего-то проснулся с испариной на холодном лбу. С некоторых пор это случалось с ним нередко, и порой мысль, недодуманная, не до конца проработанная днем и притаившаяся в уголках сознания, хищнически набрасывалась на него, подобно атакующей в лесной чаще рыси, и надолго завладевала его воспалившимся от переживаний мозгом. Вот и на этот раз он лишь пошевелился, чтобы перевернуться на другой бок, и вдруг отчетливо осознал, что глаза его раскрылись и он больше не уснет. Он осторожно взглянул на жену: Аля, повернувшись к нему лицом, спала сладким сном маленькой девочки, казалось, что она одобрительно улыбается ему во сне. В приливе нежности он подтянул на ее открывшееся плечо легкое одеяло; неожиданное тепло уже обласкало землю, но перед утром, он это хорошо знал, придет прохлада… Затем Алексей Сергеевич включил приглушенный ночничок, направил тусклый круг света в сторону от кровати и лег на спину, подложив обе руки под голову. Он задумчиво вперился в пустоту. Несколько маленьких, ярко светящихся в бесконечности звездочек бесцеремонно заглядывали в щель между плотными шторами. Он попытался всмотреться в бесконечную даль, но тщетно. Она была скрыта такой фантастической недосягаемостью, что не только он сам, а вся планета Земля казалась мячиком в игре неведомых великанов. Но перламутровое свечение бесконечно далеких точек Вселенной способствовало стремительному бегу мыслей, которые накатывались лавиной, проскальзывали мимо и исчезали в бездне временной спирали. В самом деле, подумал Артеменко, в этом мире нет ни начала, ни конца; ни времени, ни границ; ни прошлого, ни будущего…

Все, что происходило с ним в последнее время, казалось ему удивительным и одновременно зловещим. Его внезапному пробуждению не предшествовал какой-нибудь тяжелый сон, не было и конкретного повода для беспокойства, и вместе с тем в сознании присутствовала тревога. Смутная, невнятная, расплывчатая и зыбко-противная, как большая грязная лужа на сельском бездорожье после затяжного ливня, в которую необходимо въехать колесом, но нет четкой уверенности, что машина справится с нею.

«Что это? Почему? Что со мной происходит? – задавал он себе вопросы. – Или это не столько со мной, сколько со всем окружающим меня миром, в котором забарахлил ранее отлаженный механизм?» От следующего вопроса он похолодел: «Неужели Аля, моя маленькая Алька исчезает из моего пространства?» Ему мигом нарисовалась в воображении картина: большой пароход, и Аля на его борту совсем одна, и этот пароход тронулся, и с тревожной безнадежностью удаляется, а она все машет ему рукой… Ох, обернуться бы волком да завыть! Он не поверил видению и посмотрел на жену. Она во сне была все такой же безмятежной, губы тронуты едва видимой улыбкой. Ему захотелось поцеловать их, только прикоснуться, но он удержался.

Лежа в беззвучном полумраке майской ночи, Артеменко уплыл в воспоминания. Он вспомнил, что, когда Аля уезжала, ему переставал нравиться запах кухни, он не находил себе места, дом переставал быть сокровенным храмом успокоения. Наличие пищи тут было ни при чем. Десантные годы приучили его к таким ситуациям, так что на обед хватило бы сухаря с чаем. А кроме того, как только жена уезжала, дочь мгновенно перебирала на себя полномочия хозяйки, готовила и убирала, хотя никто ее об этом не просил. Для Артеменко тут дело было совсем в другом – он задыхался без общения, не хватало диалогов, психоэмоциональной разрядки. Дочь была занята своими тинейджерскими проблемами, да и разве расскажешь девочке-подростку, пусть даже и с появляющимися чертами женщины, что-нибудь о своей работе или тем более о своих размышлениях. Он любил наблюдать за дочерью, в ней неожиданно и незаметно возникли черты, свойственные взрослой даме. Осанка, неведомо где приобретенные сугубо женские уловки, страсть ко взрослой игре-флирту, грациозные движения, закидывания одной ножки на другую и кокетливое, едва уловимое покачивание ножкой – откуда все это в ней? Кто ее этому учил, Природа? Да, он невольно отмечал появившиеся округлости форм, изменения в голосе и еще очень многое другое, что тревожило его отцовские струнки. Куда девалась та маленькая девочка, которая сидела за столом с карандашом почему-то в левой руке – правой она настойчиво, с неземным наслаждением ковырялась в маленьком вздернутом носике. Только требовательное выражение лица – Алино – совсем не менялось… Он старался скрывать от самого себя, что контакт с дочерью держится на чрезвычайно тонкой нити, и кончик этой нити находится все в тех же горячих заботливых руках – Алиных. Он хорошо помнил до мелких деталей все те куцые, неуклюжие эпизоды, когда его отцовские жесты, ласки и попытки откровенных разговоров оканчивались мягкими провалами. И его при этих воспоминаниях сжигало бесконечное чувство стыда за всю ту неестественность и вычурность их эпизодического общения. А вот с Алей все было по-другому: тотчас возникал мостик полного, или почти полного, доверия, и жена оказывалась подлинной жрицей, посредницей, благодаря которой ему все удается. А если копнуть глубже, то посредницей не только в общении с дочерью, а вообще со всем остальным миром… Но ведь он работал… Обеспечивал не только собственный карьерный рост, но и благосостояние семьи… И все же признавать свое поражение на этом участке фронта было мучительно. Это раньше он полагал, что этот участок не столь важен, а оказалось – ключевое направление, на котором нельзя было терять активности.

Этой ночью полковник Артеменко чувствовал себя особенно одиноким, необузданная волна отчуждения захватила его и упорно тянула на глубину, в открытое море, где можно захлебнуться и утонуть… Как случилось, что он, сильный мужчина, который до сегодняшнего дня мог бы без труда подтянуться на перекладине раз двадцать или пробежать без остановки добрый десяток километров, чувствовал себя обескровленным? Энергии в нем оставалось не больше, чем у старой черепахи, ищущей последнее пристанище.

Его мысли сами собой снова вернулись к жене. Ну что это он так растревожился из-за этих поездок? Не может быть! Ревность? Нет, никогда! Он пытался уловить момент коренных изменений в Але и не мог. Так, может, она вовсе и не менялась?! А это он ушел куда-то в сторону… Он вспомнил, как однажды после бешеного дневного водоворота своей работы нашел ее в состоянии восхитительной задумчивости, совершенно укрывшейся в облаке трогательных размышлений. Изумленный ее состоянием, он даже пошутил насчет гипнотического поведения жены, осведомился, уж не заколдована ли она. «А ты когда-нибудь пробовал съесть яблоко в спальне? – вдруг спросила Аля, и Артеменко увидел, как сильно расширены ее зрачки от внутреннего возбуждения. – Нет, не глядя в телевизор или книгу, а вот именно съесть яблоко, сосредоточившись на звуках, которые издает лопающаяся кожица, ломтики его тела… Подслушать хруст…» Он тогда подумал про себя, что она просто очень устала или, может быть, наслушалась заманчивых рассуждений тех забавных людей, что преподносят себя в качестве современных пророков. Ее мысли тогда показались ему глупостью, и он перевел стрелки разговора на иные, более приземленные темы. А вот сейчас, в этот момент он вслушивался в тишину со всем напряжением, на какое только был способен, но она оставалась безответной. Только легкое дыхание жены – мерное, цикличное и убаюкивающее, как у ангела или святой.