Валентин Бадрак - Офицерский гамбит

Теперь он все чаще молил провидение, чтобы его киевская работа завершилась как можно скорее и он, забыв о ней, перешел к новому этапу своей жизни. Скорее всего, он просто уволится и попробует начать новую жизнь. Но не исключено, он получит новое назначение в какую-нибудь другую страну, и тогда сама жизнь подскажет, как быть дальше. «Ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», – говорил он себе по привычке. Но этот бой был еще слишком далеко, его перспектив еще даже не было видно, тогда как жизнь в настоящем все больше тяготила, становясь невыносимой, превращая миссию разведчика в Киеве в мучительную, раздирающую душу бессмыслицу.

(Киев – Кировоград, июнь 2009)

– Так у тебя есть телефон этого хитрейшего из хохлов?

– Есть, – Алексей Сергеевич с лисьим выражением лица улыбался в ответ.

– А ну-ка, дай мне, у меня с ним свои счеты, – лукаво щурясь и потирая руки, потребовал Игорь Николаевич. Было видно, что он уже предвкушает сладострастную интригу.

– Держи домашний, кировоградский, – Алексей Сергеевич протянул свой мобильный, – тут же записаны все его координаты, домашний адрес.

– Ого у тебя аппаратик! Я такие только в кино видел, – протянул Игорь Николаевич, с интересом рассматривая действительно дорогой телефон, который Артеменко иногда использовал и для оперативной переброски информации через защищенный канал Интернета. Но всплеск его интереса тут же сменился наполненным иронией стилем: – Нет, я пожалуй запишу в блокнотик, как учили в нашем заборостроительном училище. А то буду ругать наше военное руководство – за то, что радиостанции в добрый кирпич на спинах таскали.

И он, старательно нажимая на дешевую авторучку, каллиграфическим почерком вывел номера в своем карманном блокноте. В это время его всегда суровое выражение лица смягчилось и потеплело, стало по-детски сосредоточенным. Алексей Сергеевич улыбнулся этому выражению и своеобразному названию училища, которое тотчас выудило из бессознательного целую пачку образов. Копание траншей, покраска бордюров и… травы, подвешивание листьев к деревьям… И рядом с ним всегда был этот непритязательный, молчаливый, целеустремленный парень, ставший настоящим мужчиной, мужиком в самом конкретном, правильном смысле этого слова. Как же все это было давно, и как теперь, сквозь призму времени все это выглядит забавно, как анекдот о ком-то другом, не о них…

Через минуту Игорь Николаевич уже набирал домашний номер Горобца. Ни в чем не изменился, с грустью подумал о друге Алексей Сергеевич, глядя, как тот нервными движениями вращает циферблат старого добротного телефонного аппарата, созданного, вероятно, еще в пыльно-счастливые времена развитого социализма.

– Ты уж не обессудь, дай потешиться, – бросил он Алексею Сергеевичу, указывая глазами на телефон.

Алексей Сергеевич отмахнулся, ему было и весело, и приторно до боли в груди. Он впервые со времени киевских командировок заехал в Черкассы, всего на несколько часов, по дороге от матери, для поездки к которой всегда выкраивал время в своих киевских командировках. Теперь она совсем высохла, и, хотя и старалась выглядеть оживленной, подвижной, Алексей Сергеевич видел по ее стареющей, становящейся все более уставшей улыбке, по ее морщинистому, заостренному лицу, как быстро отматывается лента времени. Приехав в Черкассы, он обнаружил, что Игорь Николаевич уже основательно устроился неподалеку от родителей, которые жили то в городе, то в сельском доме в Межириче. Что ж, сносная трехкомнатная ячейка в бетонной коробке-улье, каких тысячи, десятки тысяч. Нет, миллионы. Как и судеб – странных, ломаных, извилистых, неоднозначных. Сложившихся и потерянных. Да и кто сейчас знает, у кого что сложилось, а у кого нет. Каждый просто играет свою игру, свою роль… Входя в подъезд, в духе советской традиции заплеванный, с расписанными беспутными подростками стенами и лифтом, Алексей Сергеевич размышлял. Стремился ли его друг к такому результату: безропотно пройти запутанный круг, полный опасностей и смертельного риска, и вернуться успокоенным в гнездо – туда, откуда вылетел? Ошеломлен он или уже окончательно успокоился? Мог ли он тогда остаться, если был уверен, что та служба, та война стала вдруг отчетливо противоречить совести? А может быть, так и должен реализовываться полный цикл человеческой жизни, главное – просто оставаться человеком, поступать по совести? А в том, что Игорь Николаевич поступил по совести, сомнений нет… Оставил дело всей жизни в момент расцвета, ради принципа, это тоже… не каждому дано. Но два свежих воспоминания не давали ему покоя. Когда Алексей Сергеевич думал о друге, перед глазами у него тотчас возникали два лица Игоря Николаевича, совершенно разные воплощения одного и того же воинственного духа, поселившегося в нем. Пролетело уже несколько месяцев, как Игорь Николаевич гостил у него в киевской квартире. Он с умилением воспроизвел в памяти, как старый друг попросил отвезти его в Киево-Печерскую лавру. Артеменко подумал тогда, что и вправду те, кто пощупал войну по-настоящему, редко бахвалятся ею, как и редко выносят свои слишком личные и слишком болезненные ощущения на общественные собрания. Но прежде чем подъехать к Лавре, они, скрепя подошвами туфель по еще мерзлой мартовской брусчатке, прошлись вдвоем по Андреевскому спуску. И когда Игорь Николаевич, неожиданно остановившись у коллекционера военной формы, взял в руки генеральские погоны, сердце у Алексея Сергеевича тревожно сжалось. Его друг стоял перед ничего не понимающим продавцом, оскорбленный мещанской доступностью того, что обычно покупается кровью и потом, достигается бесконечными бессонными ночами у карт и макетов местности, сверяется с бесчисленными докладами разведки. Полковник Дидусь смотрел на погоны немигающими глазами, а Алексей Сергеевич думал, что, наверное, мир давно перевернулся несколько раз, а он все живет старыми грезами. Алексей Сергеевич видел перед собой истинного офицера из песни о героях, настоящего командира, потерянного и страной, и своим временем, и армией – в силу странного поворота времени, какой-то ужасающей, необъяснимой ошибки самой истории. Как он хотел стать генералом, настоящим, боевым полководцем! На смуглом лице Игоря Николаевича в тот момент отразилась вся палитра невыразимой боли и невысказанности, с помощью которой художник мог бы написать самую живую картину обманутой жизни. Но Алексей Сергеевич изумился поведению друга еще больше, когда через сотню метров Игорь Николаевич застыл как вкопанный перед божественным, святым блеском золотого креста Андреевской церкви и стал, безумно бормоча, с неестественной страстью грешника молиться. Алексей Сергеевич не мешал, тихо остановившись рядом. Он разобрал лишь слова: «Прости меня, Боже, я только выполнял приказ!» Это откровение перевернуло все бытие, перемешало все, как в картине на песке, и оставило в памяти песчаный буран, дикую резь воспаленных глаз. Эти слова показались Алексею Сергеевичу крутым перевалом через горный хребет, который его старый друг пока еще не сумел преодолеть. И когда теперь Алексей Сергеевич смотрел на Игоря Николаевича, забавлявшегося телефонным разговором, ему казалось, что к такому же перевалу медленно, но неотвратимо подбирается он сам…