Валентин Бадрак - Офицерский гамбит

Артеменко не отвечал, но для верности едва видимо утвердительно кивнул головой. Андрей Андреевич придвинулся к краю кресла, ухватился за стол так крепко, будто собирался резким движением перевернуть его вместе с конфетницей и недавно принесенным чаем.

– Тогда почему уже в течение добрых семи, да, пожалуй, даже десяти, лет официальная идеология российских лидеров все чаще обращается к образу империи? Откуда возникла ностальгия о великом государстве с монументально бронзовым Сталиным во главе? Почему кровожадный истязатель народов превращен в России в национального героя, а Путин к окончанию своего президентства поставлен в один ряд с двумя изуверами и ненавистниками рода человеческого – Иваном Грозным и Иосифом Джугашвили? Не потому ли, что он сам не прочь считаться выдающимся гонителем ради одного только признания наличия у Москвы твердой руки?! А я вам отвечу! Почтительное обращение к кровавым некрофилам, к любителям пожевать человечины – это создание легитимной основы для своего собственного рыка, превращение в добродетель желание подмять все то, что уже отпочковалось и отмежевалось от Московского царства. Потому для меня растущая твердость руки в Москве – лишь опасность распространения заразной болезни, которую выдают за здоровье. А вы разве не так думаете, когда честно разговариваете наедине с собой?

Вместо ответа, весьма невыгодного в данной ситуации, Артеменко решил вывернуться собственным вопросом. Он никогда не велся на психологические уловки, связанные с подтверждением мыслей собеседника, так как это мгновенно вырывало у него из рук всякие преимущества, наделяя козырем оппонента. Это было правило, и степень правоты говорящего была тут, как говорится, за скобками.

– Чтобы ответить на ваш вопрос, прежде следует прояснить другой. Вам вот не приходило в голову, что украинский режим оттого такой мягкий и уязвимый по сравнению с российским, что слаба автократия? И кстати, если послушать украинских домохозяек, то они, я вас уверяю, к Путину выкажут гораздо больше уважения, чем к собственному президенту.

– Это навязанная, раздутая оценка. Просто у нас при критике президента хвалят за смелость и остроту мысли, а у вас – изгоняют из страны и сажают в тюрьмы в лучшем случае. В худшем – убивают в подъездах. – Алексей Сергеевич и без украинского народного избранника знал, что почем в Москве, но надо было разыграть такую комбинацию, в которой пусть не сразу, а после некоторой борьбы Мишину удастся положить его на лопатки. Причем надо сделать это так незаметно, чтобы Мишин не почувствовал игры в поддавки, чтобы он думал, будто постепенно переубеждает оппонента. Этот Мишин был ему нужен, возможно даже лично ему, потому он позволит ему все – в целях хорошей игры. А Андрей Андреевич между тем продолжал, потирая краснеющий нос: – Да, у нас еще слабы идеи национального государственничества, не вызрела основательно демократия. Это потому, что подобные традиции многие годы выбивались из украинца, они даже не успевали сформироваться, как у поляков хотя бы. Потому-то у нас добрая половина жителей южных и юго-восточных регионов не идентифицирует себя как украинцев. Они сами не знают, кто они. Называют советскими или русскими людьми. И это не сегодня и не вчера произошло. Еще Карамзин аккуратно внедрил слово «родина» – в значении места рождения. А вот общее для всех имперское государство, навязанную родину, которую и писать-то стали с большой буквы, стали называть «отчизной». И украинец, разумеется, имел свою «родину», но «отчизна» была у него общая с русским. Я вам простой и вместе с тем действенный пример приведу. Он хоть и из далекого прошлого, но для нас до сих пор не потерял актуальности. Так вот, перечень недостатков гетмана Мазепы в пушкинской поэме «Полтава» завершается самым страшным приговором – «нет отчизны у него». Отказ от той навязанной, общей для всех «отчизны» оказывается самым ужасающим пороком, худшим преступлением, отступничеством и предательством. Каково вам как украинцу, вы ведь в Украине родились, не так ли?

Алексей Сергеевич вдруг столкнулся глазами с прищуром Мишина, и ему на один миг стало не по себе. Он быстро отвел глаза, чтобы не оказаться разгаданным. Мишин в самом деле преображался, когда говорил о государственности, о принципах, о национальном вопросе. Как будто перед ним возникал другой Мишин, совершенно иной человек с ясным умом, выношенными постулатами, лишенный своих вычурных аристократических движений самовлюбленного пижона. В такие моменты в нем пропадали нелепые и смешные признаки былой, общей для всех советчины, а просыпался национальный герой. Во время монолога в нем проявилась неискоренимая отрешенность, смотревшая на Артеменко из глубины веков, из той сугубо украинской непокорной Хортицы, что грешила необузданной вольностью и презрением к требованиям империи. Перед Алексеем Сергеевичем большим вопросительным знаком возникла мысль о явно избыточных знаниях Мишина о нем самом, но он ведь ни от кого и не скрывал свое украинское происхождение.

– Я… – ответил он не слишком уверенно, – да, я – украинец. Потому-то я и тут, что желаю изменить, прямо скажем, несоседские отношения. Но у меня на этот счет есть свой пунктик. Я полагаю, что Украине с Россией вместе будет много легче жить. Бороться за рынки. Отстаивать свои жизненно важные интересы. Да и в военном отношении…

– Допустим, – ответил Мишин, – я тоже не противник партнерства, если оно построено на принципах равенства. А это, среди прочего, уважительное отношение к истории, к символам. Вот вы мне скажите, украинец Артеменко, как вы воспринимаете Богдана Хмельницкого с Мазепой – как равных украинцев или нет? Как лично вы воспринимаете украинских героев Отечественной войны – Бандеру и Шухевича? Но только честно скажите… это ведь ничем вам не грозит…

Вопрос этот показался Алексею Сергеевичу не столько неожиданным, сколько несущественным, ненужным. Ну при чем тут Мазепа? При чем тут Бандера? Если честно, он в самом деле не имел точного представления об этих личностях. Но разве это ключевой вопрос отношений двух народов? Или все-таки одного разъединенного народа? Там, в Москве, об этом толковали одно, тут, в Киеве, совсем другое.

– Я, Андрей Андреевич, вам признаюсь честно – только не судите меня строго. Я об этом никогда не размышлял столь серьезно, как вы. И у меня нет четкого представления об этих людях. Но, глядя на Украину со стороны России, я не очень уверен в необходимости, скажем, присвоить какому-нибудь полку имя Бандеры. Или открыть памятник Бандере. И уж тем более – официально присвоить ему Героя Украины. И дело не в том, что есть ценности, общие для… – тут он запнулся, но быстро нашелся, – двух народов. Просто, если мы ищем пути развития отношений, то нужно опираться на общее, объединяющее, а не на конфликтные, болезненные зоны. Лично мне все они видятся сомнительными типами, которые заботились о собственном возвышении на почве национализма, но потерпели неудачу. И если мы будем поддерживать эту тему, у нас один махровый национализм будет бороться с другим, не менее диким, варварским. Когда мне эти имена называют, я всегда вспоминаю, как Булгаков Петлюру нарисовал почти нечистой силой, нечистью… Или Бродского, который предсказал стране руины и кость посмертной радости…