Валентин Бадрак - Офицерский гамбит

Да, он достиг признания и даже некоторой славы в своих военных кругах. Он стал наконец командиром полка, приняв вооруженный организм от Бешеного Карлика, от Паши Кандыря, умевшего веселить народ, но не сумевшего стать командиром крупного калибра. Он, полковник Дидусь, может гордиться собой. Как его только теперь ни называли: Дед, Кажан, Каракурт, Черный Паук, Черный Полковник ВДВ… И что же? Это тешило самолюбие? Да, это правда. Он и превратился в мудрого, очень предусмотрительного паука, почти неуязвимого в этих горах, в которых опасность теперь знал на ощупь, на запах, понимал тонкой тактильной, неведомо откуда появившейся интуицией. С ним не боялись ходить на боевые задания люди – он выводил их из тупиковых, безнадежных ситуаций, сохраняя жизни подчиненных там, где другие этими жизнями беззастенчиво жертвовали, ссылаясь на невозможность. «Кто хочет, тот ищет возможность, а кто не хочет, тот ищет причину», – привычно одергивая плечи, с суровым назидательным видом повторял он теперь командирам помладше.

Но в итоге все равно ничего не изменилось! И самое страшное, что он знал это лучше остальных. В итоге все эти неимоверные усилия, вся солдатская и офицерская кровь, весь пот – все предпринято для примитивного обслуживания нескончаемого политического блуда. Порой у него начинало мутиться в голове, щеку передергивала уже ставшая привычной судорога – его новое приобретение в виде удручающего тика, над которым он не имел воли. Она напоминала, что сам он не вечен, в то время как война неправдоподобно вечна и в этом, может быть, схожа с искусством. Он без улыбки, с усмешкой вспомнил, как однажды соседка приучала сына к красоте при помощи входящей в Ставрополе в моду арт-терапии. А он тогда с насмешкой сказал, что все это глупости, и достаточно одного сеанса военной терапии, нет, терапии войной, чтобы разрушить все прежние представления о мире красоты и гармонии. И ведь верно сказал, потому что война – лучшая из всех известных человеку терапий! Полковник, затягиваясь сигаретой, с тоской подумал, что стремление к разрушению невозможно искоренить в человеке, что оно стало неотъемлемой частью его естества, вросло в гены, врезалось в сознание, опутало осьминожьими щупальцами бессознательное. Только теперь, через полтора десятилетия после предыдущей грузино-абхазской войны, красными углями тлевшей и снова, казалось бы, неожиданно разгоревшейся, он подумал о себе как о посвященном, постигшем наконец тайный, мистический, ранее скрытый смысл человеческого самоуничтожения. Теперь Игорь Николаевич открыл в себе провидца, ибо всегда знал, что эта война повторится; она сознательно поддерживалась в готовности вспыхнуть в любой момент. И Дидусь хорошо знал, где находится кнопка управления этой войной – там же, где и кнопка управления им самим. Игорь Николаевич подумал, что чудесным образом сумел внедриться в цикл человеческого бытия. Но как только вспышка озарения создала на внутреннем экране четкие образы, как только ему удалось восторженно заглянуть за тайно влекущую амальгаму, тотчас новая, показавшаяся очень страшной, мысль пронзила его насквозь. «Из праха ты вышел и в прах обратишься! Помнишь ли об этом?! И сделал ли что, чтобы оставить по себе какой-нибудь светлый отпечаток, а не только черно-кровавый след?!» И Игорю Николаевичу стало жутко…

День перед подачей рапорта на увольнение оказался самым тяжелым за всю сознательную жизнь командира полка. В душе было холодно и просторно, а все внутренности, все мысли и все ощущения казались скованными прозрачной, скользкой и неимоверно твердой прослойкой льда. Но то не была паника. Он давно твердо установил для себя еще с курсантских времен: ни одного решения в состоянии паники! Дидусь как будто видел себя, застывшего, закованного в льдине, со стороны, под углом зрения пикирующей птицы. Кем он стал? Полковник, командир полка, заслуженный боевой офицер. Не получивший не раз обещанного Героя России, хотя ждавший этой награды. Да мало ли кто кому чего обещал… Ему сорок один год, и тридцать восемь лет выслуги. Тридцать восемь – на двадцать три календаря. Потому что на войне – год за три, да и в ВДВ мирного времени – год за полтора. Вместе с войной, если растянуть все в одну воображаемую ленту, он прожил пятьдесят шесть. По меркам военного времени – пора на списание. Но по мирным замерам – еще можно было бы служить да служить, можно и генералом стать… А он теперь своими собственными руками собрался разрушить все то, к чему стремился, уничтожить свою мечту, самостоятельно взорвать построенный своими руками дом. Нужно будет свою жизнь начинать сначала, с белого листа. Но разве не стремится человек, едва родившись, навстречу своей смерти? «Ох, как не хватает мне Вишневского, тот мог бы произнести нужные слова, чтобы ты сам мог убедиться – решение верное, – размышлял он, – но ведь ясно и так…» Вспомнил вдруг, как Андрей Ильич как-то заявил: «Мы все пыжимся, пыжимся, все утраиваемся, а человеку-то все равно с головой хватит метр на два». «А ведь прав, черт эдакий!» – откликнулся откуда-то из глубины голос его истинного «Я», честный и непредвзятый. Вишневский погиб два года назад, будто бы по собственному расписанию. Игорь Николаевич и без того был полон ощущения, что Андрей Ильич не вернется с этой войны. Ну потому что некуда ему было возвращаться. И незачем… И подсознательно Дидусь не то чтобы ждал, но просто был готов к такому исходу. Командир вертолетного полка был прямой противоположностью Кержену – командиру артиллерийского. Этот готовил себя к другой, новой жизни вне войны и потому жил. Тот же шел на предельный риск, играл со своей жизнью, как порой ребенок играет с едой. Одного только не ждал Дидусь – банальности человеческого исхода. Он ожидал чего угодно – разрыва вертолета на части от пущенной зенитной ракеты, от бесчисленных очередей разъяренных боевиков, от чего-то ужасного, вызванного войной. Но непокорный, противоречивый Вишневский погиб просто и до глупости тривиально – его вертолет упал от перегруза, то есть из-за его личного презрения к нормам безопасности. Каждый получает лишь то, на что себя программирует, вспомнил Игорь Николаевич еще одно высказывание ушедшего боевого друга… И сам он тоже получает именно то, что заслужил. То, на что себя программировал и к чему тайно стремился.

Полковник Дидусь прошелся по кабинету, а потом зашагал, даже не как Ленин в тюремной камере, а как лев в клетке, которого вывели из себя назойливые посетители зоопарка. «Как затравленный, загнанный зверь», – подумал про себя Игорь Николаевич. «Обидно только, что решение это для многих – надуманное. Кто-то посмеется. Может быть, остановиться? И что потом, перестать уважать себя в старости?! Сгореть от презрения к самому себе?! Нет уж, не докачусь до такого! Нет и еще раз нет! Или Цезарь, или никто! Или герой, или на обочину! Только пусть совесть будет чиста». После нескольких актов самовнушения Игорь Николаевич окончательно утвердился в своем решении: завтра утром по приезде комдива подаст ему рапорт, и баста! Отвоевался… Он еще раз подумал о Вишневском – его он очень любил, потому что был похож на него, хоть и отказывался в это верить. И подумал о том, что любил действительно импульсивного Вишневского, но вот слушался в итоге умного, рассудительного Кержена. Артиллерист уже года три как уволился и остался у себя в Анапе, женившись во второй раз и начав жизнь заново. Дидусь хорошо помнил день, когда они прощались. Разумеется, было и застолье для всех. Но важнее всего оказался короткий разговор при прощании. «Игорь, я тебя давно знаю и вижу, что ты слишком застрял на этой войне, врос в нее. Но попробуй расширить свои представления об этом мире, о жизни. Как только ты это сделаешь, тотчас поймешь – пора кончать с этим», – сказал тогда ему Кержен. «Да бросьте вы, Филипп Андреевич. Наша жизнь – война. В ней растворилась наша общая судьба», – Дидусь помнил, что он тогда глупо улыбался, а в голове у него преобладало все то же неколебимое, извечное десантное превосходство. «Обещай мне, что совершишь одну операцию, решишь одну задачку. – И, не дожидаясь ответа, Кержен изложил ее суть: – Это предельно просто, но чрезвычайно важно. Ты сядешь в кабинете после окончания рабочего дня, закроешь глаза и представишь, что ты уже восьмидесятилетний старик и читаешь свою собственную биографию. Так вот, ты как раз дошел до нынешнего момента и получил вдруг волшебную власть решать, как писать дальше очередную главу. Помни, как только сосредоточишься и представишь это, ты поймешь, что за ответственная и важная штука – жизнь!» Дидусь тогда не понял, но вспомнил о словах Кержена только теперь, спустя годы.