Богдан Сушинский - Воскресший гарнизон

— Одумайтесь, барон, — непослушными губами пролопотал Зебольд. — Какого дьявола?! Не будем же мы устраивать здесь «русскую рулетку»!

— А почему бы и не устроить? Тем более — с участием истинно русского офицера.

Штубер вопросительно взглянул на Корнеева, затем на смертельно побледневшего Зебольда, как бы спрашивая у них разрешения на этот выстрел, и... нажал на спусковой крючок.

— В самом деле, осечка, — недовольно проворчал он, «выплевывая» заартачившийся патрон на цементный пол. — Напрасно вы, мой фельдфебель, считали, что русский диверсант струсил.

И не пытайтесь возражать, Зебольд. Я сам диверсант, и меня никто не убедит, что настоящий диверсант, к какой бы армии мира он ни относился, способен оказаться трусом. Тем более когда речь идет о «выстреле чести диверсанта».

— Лихой ты парень, эсэс, — качнул головой русский. — По-нашему, по-русски лихой.

— Просто сегодня нам обоим не повезло с патроном — только-то и всего, — недовольно проворчал Штубер.

— Очевидный факт.

— Поэтому, чтобы не рисковать, воспользуемся другой, запасной обоймой. — Вставил ее и задорно взглянул на пленного. — Что будем делать, лейтенант? Продолжим игру в русскую рулетку с другим патроном? Точнее, с целой обоймой. Настаиваете на первом выстреле? Не возражаю.

Диверсант угрюмо молчал.

— Теперь вы понимаете, лейтенант, почему, делая себе харакири, японские самураи считают это не самоубийством, а «избавлением себя от унизительной церемонии жизни». Причем в некоторых переводах с японского эта «церемония» значится даже не «унизительной», а «позорной». А само харакири советуют производить с достоинством, «без унизительной поспешности».

Лейтенант болезненно поморщился. Чувствовал он себя прескверно, о кодексе чести самурая имел такое же представление, как и о философских взглядах Канта, но самое страшное, что он вообще, в принципе, не понимал, о чем это, а главное, во имя чего изощряется в красноречии штурмбанфюрер. Причем изощряется перед ним, обреченным, которому и жить-то осталось всего несколько минут.

— Позвольте, штурмбаннфюрер, я пристрелю его, как собаку, — выхватил свой пистолет Зебольд. — И на этом вся затеянная вами «рулетка» мгновенно потеряет всякий смысл.

Штубер посмотрел на лейтенанта и понял, что тот дрогнул. Вот теперь он уже по-настоящему дрогнул. Три осечки подряд не прошли зря. К тому же его в самом деле поразила бесшабашность штурмбанфюрера, решившего испытать оружие на самом себе. Это уже даже не фатализм, а какое-то безумие.

Корнеев вдруг воспринял этот отказ оружия как некий роковой знак, как призыв не торопиться с уходом в мир иной. Со школьного советского детства закоренелый безбожник, лейтенант в одночасье превратился в человека, уверовавшего в свое земное предначертание.

— Вот и я думаю о том же, — точно прочитал его мысли «величайший психолог войны». — Чего уж теперь боятся? Теперь самое время вернуться к жизни, наслаждаясь каждым её часом.

Лейтенант покряхтел и умоляюще метнул взгляд на Зебольда.

— Выйдите, фельдфебель, — вновь угадал его мысли Шту-бер. — У нас тут назревает сугубо мужской разговор.

Когда, повинуясь, Зебольд оставил отсек, Штубер уселся на соседний лежак и, поигрывая желваками, уставился на русского диверсанта.

— Кажется, вы предлагали выход из той ситуации, в которой я оказался.

— В старину во многих странах Европы действовало святое правило: если приговоренный срывался с эшафота живым, повторно его не казнили. Сам же приговоренный считал, что через свою казнь за прошлые грехи он уже прошел, так что теперь он получал право начинать жизнь как бы заново.

— Понял я притчу вашу, штурмбанфюрер, понял. Будем считать, что человеку, прошедшему через самоистребление и три осечки, терять уже нечего.

— Предлагаю вместе осуществить одну сногсшибательную операцию. Честно говоря, рана у вас не столь уж и тяжелая, я слегка сгущал краски. Если вы согласны рискнуть вместе со мной, вас тотчас же переправят в госпиталь «Регенвурмлагеря», прооперируют, если без этого не обойтись, и через пару дней вы уже будете на ногах.

Ответ лейтенанта последовал настолько быстро, что даже слегка разочаровал барона.

— Согласен я, господин штурмбанфюрер, — негромким, дрогнувшим голосом проговорил он. — Терять мне уже действительно нечего. Это очевидный факт.

Штубер велел Зебольду вернуться в отсек и только тогда великодушным голосом тореадора молвил:

— Ну и прекрасно. Только произнести это следовало более жизнерадостно. Сразу даю дельный совет: никакого «комплекса предательства». С этой минуты вы приобщаетесь к великому, интернациональному братству диверсантов, настоящих профессионалов войны, во главе которого стоит сам Отто Скорцени. В нем уже давно состоят не только германцы, но и русские, англичане, сербы, хорваты, украинцы, поляки, тибетцы, представители многих других народов и рас. Большинство из них прошли черед обучение в специальной разведывательно-диверсионной школе, пребывающей под патронатом все того же Скорцени.

— Лучшая разведывательно-диверсионная школа мира, — поддержал своего патрона Зебольд, никогда не чувствовавший себя ущемленным от того, что так и не стал её курсантом. — Которая готовит резидентов, а также руководителей повстанческих армий и будущих вождей восставших народов, — дословно повторил он то, что не раз слышал от Штубера и самого Скорцени.

— Не исключено, что вскоре одним из курсантов этой элитной школы станете и вы, — вновь перенял инициативу барон. — Понятно, что война скоро закончится, во главе Германии, как, впрочем, и остальных воюющих стран, окажутся другие лидеры, однако нас с вами это мало коснется. Наше тайное диверсионное братство, как и прежде, будет существовать, и каждый из нас сможет рассчитывать на достойную нас работу и на защиту братства.

Корнеев, казалось, никак не реагировал ни на слова Вечного Фельдфебеля, ни на слова штурмбанфюрера. Он словно бы вообще не придавал им никакого значения. Иное дело, что пока Штубер, словно гадалка, по линиям ладони излагал видение его дальнейшей судьбы, сам лейтенант напряженно всматривался в глаза барона.

— Как-то странно вы приумолкли, лейтенант, — не удержался тот. — Что, все еще гложут сомнения? Дух верности долгу и патриотизма разрывает вам душу? Зря. Если я верну вас русским, они вас тут же расстреляют как предателя родины и пособника фашистов.

— Это правда, штурмбанфюрер? — с явным напряжением в голосе спросил Корнеев, вновь проигнорировав доводы офицера СД.

— Что... правда? — удивленно уставился на него Штубер. — Что из изложенного вызывает у вас сомнение?

— Правда, что вы не собираетесь превращать меня в зомби? — с надеждой наивного сельского паренька спросил Корнеев.