Иван Падерин - Когда цветут камни

— Пощади, Корниловна, не стреляй…

— Не оглядывайся! — пригрозила Матрена Корниловна; она быстро повесила централку на плечо — по-охотничьи, вниз стволами, а то, чего доброго, еще встретится Фрол Максимович, и тогда прощай ружье — тут же отберет. Потом вызовет на партком, и выкладывай партбилет: разве можно под ружьем возвращать человека на лесозаготовки?

Семка шел впереди, поеживался. Ему казалось, что Матрена Корниловна взвела курок и нацеливается ему в затылок. «Убьет, проклятая, как есть убьет». Он старался ступать так, чтоб снег не скрипел под ногами: ловил ухом — шагает она за ним или остановилась. Если остановилась, значит, прицеливается…

— Не танцуй, а шагай побыстрее. Что ты, как балерина, на цыпочках! — торопила его Матрена Корниловна. Она глядела вдаль, на дорогу, где, по ее расчету, вот-вот должен был появиться Фрол Максимович.

Достается теперь парторгу за все. О ходе лесозаготовок с него спрашивают и райком и райисполком. А тут еще эта возня со старателями: из Москвы пришли директивы, надо подготавливать широкий фронт работ. План добычи золота на второе полугодие увеличивается почти в три раза. Кое-где под государственные разработки отводятся и старательские объекты. Старатели встают на дыбы, словно вся приисковая земля принадлежит им, словно она их частная собственность. И попробуй доказать им, что это не так. Трудно. Нужна помощь. Но откуда ее сейчас получишь? Скорей бы война кончалась. Все люди там. И с Берлином что-то затянулось. Остановились наши войска где-то вблизи. По карте посмотришь — в трех сантиметрах. И стоят…

— Корниловна, пощади, — взмолился Семка. — Христом-богом прошу, буду век тебе служить, до самой старости…

— Ладно, знай себе иди и рассказывай по порядку, что там произошло.

— Говорю тебе: поглядел на отрубленную голову, и дюже страшно стало. Побежал куда глаза глядят. По насту хотел, да еще темно было.

— Вот как, темно? Не то, Семен, говоришь, не то.

И вдруг Семка пошел на попятную.

— Прости меня, Корниловна, прости. Медведь попутал…

И рассказал все, как было. Матрена Корниловна как будто смирилась:

— Ух и пакостный ты пес, кипятком бы тебя ошпарить да выдрать.

— Делай что хочешь, только от Захара защити, — жалобно протянул Семка, видя, как возле барака носится Захар Прудников. В руках у него поблескивал топор.

— Это ты медведя притащила?! Где ты была?.. — набросился Захар на Матрену Корниловну, когда она подошла к бараку.

— О чем ты, Захар?

— Чертова баба, такими шутками ты моральное состояние бригады подрываешь. Куда это годится?..

— Погоди, погоди.

— Некогда мне годить… Ты посмотри, что с девчонками наделала! Лица-то на них что белая глина. Эх… нет в тебе политического соображения ни порошинки. Живешь тут, как медведиха…

— Не горячись, Захар, а скажи сначала, почему бригада разбегается?

— Как разбегается?!

— Вот Семена с перевала вернула.

— Где он? Ах, вот ты где…

И тут Захар понял, для чего Семка напугал девушек. Семка, видя, что теперь ему несдобровать, спрятался за спину Матрены Корниловны, а затем, улучив момент, шмыгнул за угол — и поминай как звали! Убежал по тропе в лесосеку.

После завтрака ребята по заданию Захара попытались разыскать беглеца. Захар велел вынести вопрос о нем на общее собрание лесорубов. Но Семка словно сквозь землю провалился.

Пожалуй, никто не ждал с таким нетерпением возвращения Фрола Максимовича на Громатуху, как Захар Прудников. Замещая парторга, он метался по прииску, по лесосекам, но нигде ему не удавалось заставить людей выполнять его указания, хотя он и старался говорить с ними внушительно и спокойно, как сам парторг. К тому же в эти дни на прииске началась настоящая кутерьма, и разобраться в ней мог только Фрол Корюков. В этом Захар Прудников был убежден. Взять тех же старателей. Сначала, как только уехал парторг, они ринулись в кассу золотоскупки. Сдавали все, что у них было в запасе еще с летнего намыва, а в магазине брали все, что попадалось на глаза.

Так продолжалось два дня. А потом как отрубило: у кассы ни одного человека. Вот и пойми, куда они клонят и кого слушают.

«Нет, что и говорить, среди старателей завелась какая-то контра, хоть милицию вызывай, — рассуждал Захар сам с собой, прохаживаясь вечерами по прииску с топором за поясом. — Черт его знает, на что могут пойти эти старатели, когда их за живое заденут».

Захар был человек беспокойный и мнительный. Порой в людях, которые живут замкнуто, он мог заподозрить чуть ли не врагов советской власти. И за топор мог схватиться. На собраниях неизменно выступал против бюрократов, и после каждого такого выступления его трясло, как в лихорадке. Это стало за ним водиться после возвращения с фронта.

Парторга он ждал еще и потому, что надо было немедленно послать кого-то из членов парткома на лесозаготовки. Самой подходящей кандидатурой на такое дело он считал самого себя. Не пошлешь же туда заведующего бегунной фабрикой, которому надо быть на своем месте и днем и ночью! А о председателе поссовета и говорить нечего: почти слепой человек, еще, чего доброго, налетит на коряжину, и тогда совсем беда.

По расчетам Захара, Фрол Максимович должен был вернуться уже три дня назад. Но его все нет.

«Неужели в крайком махнул? Значит, дело табак», — сокрушался Захар. И, как влюбленный, тайком от людских глаз каждое утро выходил на дорогу, пятная ее следами железного копытца своей деревянной ноги.

«А вдруг с Максимычем случилось что-нибудь в дороге? Вдруг захворал от тяжких дум о Василии? Чем черт не шутит, все может быть: не пропал без вести, а сдался в плен. Вот и переживает теперь за него вся семья. Василий у них был какой-то неприспособленный, пасовал перед трудностями. Значит, фронтовая жизнь пришлась ему не по нутру: рос за спиной отца и старшего брата, сызмальства прожужжали ему уши, что он очень умный, а дрова рубить и землю копать не умел. Пришел он как-то на субботник расчищать старую канаву. Грязный и трудный достался ему участок. Он прикинулся больным. Старший брат выручил: выполнил норму и за себя и за него. Тогда же надо было разобрать этот поступок на комсомольском собрании, да пожалели парня: с виду он был какой-то беспомощный, умел вызывать жалость. Да что говорить, совсем не похож он на Максима ни по натуре, ни по характеру. Вот и получается: Максим воюет, в Сталинграде выстоял, а тот кто знает где? Может, действительно не вынес фронтовых испытаний и дал ходу…»

От этой мысли Захар содрогнулся: да нет, можно ли так думать о Василии, сыне Фрола Максимовича Корюкова? И что это в голову взбрело?

Стукнув себя в лоб кулаком, Захар побрел к Корюковым узнать, нет ли каких вестей от Фрола Максимовича.