Евгений Жидилов - Мы отстаивали Севастополь

7 июня страшной бомбардировке подвергается наш сосед справа — 388-я стрелковая дивизия. Ее первый эшелон занимает высоту 166,7 — куполообразный холм, прикрывающий шоссейную дорогу на Сапун-ropy. Холм господствует над местностью, с него хорошо просматриваются позиции противника. Немцы, по-видимому, решили сбросить оттуда наши войска. Артиллерийский налет начался в 5 часов утра. Над высотой поднялось сплошное облако дыма, в котором уже нельзя было отличить отдельных разрывов. Потом налетели самолеты противника. Взрывы сливаются в непрерывный гул. Холм сравнительно далеко от нас, но мы ощущаем, как дрожит земля у нас под ногами. Густое темно-серое облако все расширяется и поднимается к небу.

— Ничего не останется от высоты, — говорит Евсеев.

Он стоит рядом со мной на нашем наблюдательном пункте и, как и все мы, не может оторвать глаз от участка соседа.

— Посмотрим, может, что и уцелеет, — отвечаю я ему, но и сам мало верю в это. Мне тоже еще не приходилось видеть такой ожесточенной бомбардировки.

Вскоре очередь дошла и до нас. Снаряды стали падать на наши окопы в районе высоты с Итальянским [181] кладбищем. Принимаем все меры, чтобы укрыть людей. Враг долбит нашу высоту часа три.

— Немцы пошли в атаку, — докладывают наблюдатели.

Это опять на высоте с Итальянским кладбищем. Там позиции противника совсем близко от наших. Немцы, сосредоточившись в своих передовых окопах, выскакивают из них, на бегу строча из автоматов. Но тут же вся их линия фронта покрылась разрывами снарядов. Вступили в дело наша артиллерия и минометы. Их плотный огонь разметал вражескую пехоту, остатки ее поспешили вернуться в свои окопы.

— Смотрите! И они стреляют, — показывает рукой на позиции соседа Евсеев. — Живет высота!

— И будет жить! — утверждает наш инженер Еремин. — Ведь это мы там строили укрепления.

Начальник артиллерии бригады майор Черенков переносит огонь всех наших орудий и поддерживающей нас артиллерии по батареям противника в Алсу и в излучине Сухой речки. Минометы бьют по вражеским наблюдательным пунктам. Даже наша единственная теперь «пушка без мушки» ведет огонь по высоте 154,7. Грохот стоит по всему фронту. На нашем участке еще, оказывается, не так тяжело, как на соседних.

Главный удар враг направил на Северную сторону, против третьего и четвертого секторов. Там ведут наступление четыре немецкие пехотные дивизии, их поддерживает свыше 100 танков.

22-й немецкой пехотной дивизии удалось вклиниться в стык между третьим и четвертым секторами. Создалась угроза прорыва фашистов к станции Мекензиевы горы и затем к Северной бухте.

Чтобы помочь соседям, мы стремимся крепче бить противника на своем участке. Наша артиллерия действует на полную мощность.

Комиссар Ехлаков, конечно, сейчас у артиллеристов. Прихрамывая, морщась от боли в ноге, пробирается он от орудия к орудию, кричит слова ободрения почти оглохшим от беспрерывной стрельбы комендорам.

Во второй половине дня он оказался на минометной батарее. Минометчики отдыхали. Встретив комиссара минометного дивизиона старшего политрука Астахова, Ехлаков накинулся на него: [182]

— Что вы тут окопались и помалкиваете? Боеприпасы жалеете или фашистов?

— Фашистов не жалеем, товарищ бригадный комиссар, а боеприпасы действительно бережем, — ответил Астахов.

— Так приготовьте батарею к открытию огня, — распорядился Ехлаков, — а я пойду на НП и оттуда укажу цель.

Ехлаков выбрал немецкий дот за Телеграфной горой и указал координаты. Стрельба батареи военкому не понравилась: из-за большого рассеивания мин дот остался непораженным. Спустившись к огневым позициям, военком начал упрекать минометчиков за плохую стрельбу. Астахов и командир батареи пытались доказать, что люди не виноваты. Все происходит потому, что материальная часть сильно изношена.

— Сейчас проверю.

Ехлаков стал осматривать минометы. В это время противник открыл огонь по батарее. Осколком снаряда Ехлакову раздробило ногу.

Вечером я навестил его в госпитале. Рана причиняла ему большие страдания. Лицо потное, землистого оттенка. Но сильнее, чем рана, мучит его другое.

— Понимаешь, Астахов убит. Какой человек был... А я его ни за что отругал. Никогда не прощу себе этого.

Комиссар снова и снова расхваливает Астахова, ругает себя. Я не перебиваю его. А сам думаю: «Эх, Николай, Николай, кому ты рассказываешь об Астахове? Ведь я его знал двадцать лет, вместе с ним мы Севастополь освобождали от Врангеля, шли под пулями, отбивались прикладами от белоказачьих сабель. Вместе мы в одной парторганизации находились. На всю жизнь нас спаяло братство, крепче которого нет ничего на земле. Да, никто лучше меня не знает комиссара Астахова, скромного и отважного, умеющего сразу же завоевывать сердца людей. Посмотрел бы ты, как дрались матросы, узнав о его гибели. Снаряды падали на батарею, а минометчики, не замечая их, били и били по врагу, мстя за своего комиссара. И за тебя также, Николай. Ты был хорошим военкомом, мой друг. Это ничего, что я частенько отчитывал тебя за горячность, непоседливость. Может быть, таким и положено быть комиссару?» [183]

Николай на минуту забывается. Заплаканная Ася Гасанова обмахивает газетой мокрое от пота лицо комиссара. Приходят санитары с носилками. Николая сейчас отправят на крейсер, который доставит его на Большую землю. Когда Николая трогают с места, он открывает глаза, мечется на носилках. Не хочет, чтобы его эвакуировали. Требует, чтобы лечили здесь, в Севастополе. Успокаиваю его:

— Ты там быстрее поправишься. И тогда снова вернешься в нашу бригаду. Помни: все мы тебя ждем.

Тысячи тонн металла обрушили фашисты на позиции севастопольцев в первый день нового штурма. Мы понесли серьезные потери, но прорвать фронт враг так и не смог.

Северная сторона

10 июня меня вызвали к командующему Севастопольским оборонительным районом. Машина с трудом пробирается по улицам, засыпанным обломками разрушенных зданий. Туманом стелется горячий удушливый дым. Жара убийственная, и впечатление такое, что это не южное солнце, а пламя пожарищ раскалило город. Нет больше различия между передним краем и тылом. В рокочущий гул недалекого фронта вплетаются резкие, отдающиеся болью в ушах взрывы; от них сотрясается мостовая и с потрескавшихся закопченных стен еще уцелевших домов сыплется штукатурка. Снаряды и бомбы падают на город. После этого шума кажется невероятной строгая тишина помещений флагманского командного пункта. Но напряжение боя чувствуется и здесь. Люди сосредоточенны и немногословны, работают с подчеркнутой быстротой и четкостью.

Адъютант вводит меня к командующему. Октябрьский ходит по кабинету и диктует распоряжения. Начальник штаба капитан 1 ранга А. Г. Васильев записывает их в большой блокнот. За столом сидят генерал Петров и дивизионный комиссар Кулаков. По воспаленным провалившимся глазам видно, что люди давно забыли об отдыхе. Петров чаще обычного подергивает головой (старая контузия все дает себя знать). По фразам, которые диктует Октябрьский, понимаю, что речь идет о прорыве блокады Севастополя с моря, о подвозе с моря в город [184] войск и боеприпасов. Ответив на мое приветствие, командующий флотом говорит генералу Петрову: