Зоя Смирнова-Медведева - Опаленная юность

Я тихонько подтолкнула Зайцева к двери. Но получилось так, что он слетел с третьей ступеньки на первую, распахнул дверь и очутился в землянке.

— Пришла — пусть заходит, — услышала я голос Самусева.

По его тону поняла: неприятность улажена.

Когда я вошла, командир роты отпустил Нестерова. Он вышел, не взглянув на меня. Самусев помолчал, что-то обдумывая. Я оглядела землянку. Пол — земля, стены — земля, потолок — тощие бревна. Стол покрыт газетой, оборванной со всех сторон любителями курева; над топчанами — по три колышка: для автомата, сумки с гранатами и полотенца.

— Вот что, — начал Самусев. — Решили мы вас временно оставить при штабе вместе с санинструктором Марией Ивановной.

Кровь бросилась мне в лицо:

— Разрешите, товарищ лейтенант!

— Слушаю.

— Санитаркой быть не могу. Раненых перевязывать не умею. Меня учили стрелять из пулемета.

— Не горячитесь. Здесь вам обеим будет удобнее. И бойцов в землянке стеснять не станете. А? [14]

— В землянке комвзвода мне делать нечего. В удобствах не нуждаюсь. Все было обдумано еще в тылу. Я пулеметчица, товарищ лейтенант!

Наступила тишина. Самусев что-то писал в тетради, младший политрук усердно дымил толстенной самокруткой.

Время шло.

— Так на чем же порешили? — спросил наконец Самусев.

— Все на том же. Разрешите идти, товарищ лейтенант?

— Обождите малость.

Командир роты достал из-под топчана сверток и передал мне. В нем был новый автомат. Густосмазанный, разобранный.

— Справитесь?

— Так точно!

Под придирчивыми взглядами Самусева и младшего политрука я быстро собрала автомат. Мне сказали, чтобы я взяла его как личное оружие, а винтовку оставила в штабе.

— Большое спасибо.

— Что, что? Я не кулек с конфетами вам вручил, а боевое оружие. Его владелец погиб во вчерашнем бою!

Я стала по стойке «смирно», сказала то, что положено было сказать, и добавила:

— Буду служить Родине так же честно и беззаветно, как прежний хозяин автомата.

— Так, товарищ ефрейтор!

Выходя, я сильно толкнула дверь. Послышался громкий вздох. У входа в землянку стоял Зайцев и потирал лоб.

— Вот не ожидал... — прошипел он.

— Не стой, где не надо!

— Да я просто так... Шепнуть хотел: оставайся, мол, при штабе. И мне веселее будет, — улыбнулся Зайцев.

— Что я тебе — патефон с пластинками? — обиделась я и направилась в расположение пулеметного взвода. По дороге злость на Зайцева прошла. Вспомнился вокзал перед отправкой на фронт и мать Зайцева — маленькая сутулая женщина с заплаканными [15] глазами. Она долго семенила рядом с подножкой, все упрашивала меня поберечь сына, словно в моих силах было это сделать...

Дойдя до поворота траншеи, я обернулась. Зайцев по-прежнему стоял у входа в землянку командира. В правой руке он держал винтовку, а левой прижимал ко лбу платок.

До самой темноты я пробыла в дзоте. Первый номер расчета — Владимир Мирошниченко — знакомил меня с будущим полем боя: показывал ориентиры, по которым был пристрелян наш «максим». Едва мы вернулись в землянку, освещенную тощим огоньком коптилки, как приподнялась плащ-палатка у входа и вошел старик в гимнастерке, с термосом за плечами:

— Наварил я вам, братцы чапаевцы, супцу с мясцом да маслицем, чтобы ели, здоровели да перед фашистом не робели!

Бойцы радостно приветствовали кашевара. Был он знаменит. И не только тем, что хорошо готовил и вовремя доставлял пищу. Наш кашевар еще в гражданскую воевал под началом самого Чапаева, был знаком с Василием Ивановичем.

Мирошниченко попросил старика рассказать о встречах с Чапаевым.

Обведя оценивающим взглядом новичков, Максимыч — так ласково и уважительно называли Илью Максимовича Бондаренко — неторопливо начал:

— Не вдруг и не сразу удалось увидеть мне нашего легендарного командира. Много прошло боев. И вот однажды крепко прижали нас беляки. Нас, чапаевцев, горстка, а врагов — тьма. Вот тогда в окопах и появился Василий Иванович. В бурке, в папахе, все как есть, как о нем говорили. «Что, спрашивает, лихо?» «Лиховато», — отвечает старшой. «С чего же это лиховато?» — спрашивает Василий Иванович, а глаза у самого озорные, веселые. «Врагов против нас много», — честно признается наш командир. «А много ли это много?» — спрашивает опять Василий Иванович. «Человека по четыре на одного нашего». «Да, — согласился Василий Иванович, — действительно плохо. Вот если бы семеро против одного нашего — много бы легче было». «Как так?» — удивился старшой. Мы тоже, конечно, рты разинули: четверо против одного — тяжело, [16] а семеро — легче? Ждем, откроет нам Чапаев свою тайну.

— И открыл? — не выдержал кто-то из новичков.

— Открыл, — закивал Максимыч. — Открыл такую тайну победного боя, что и в нынешней войне вполне годится. «Одному, — сказал Василий Иванович, — нужен один бугор, чтоб укрыться за ним и стрелять. А семерым-то — семь бугров. Всегда ли найдется их столько в чистом поле? Не всегда. Ты один — лежи да постреливай. Одного врага убьешь — шесть останется. Двоих — пять останется. А когда шестерых из строя выведешь — седьмой сам тебе в плен сдастся. Испугается!»

* * *

Фашисты начали артподготовку рано утром.

Каждый из нас слышал еще в тылу об ураганном огне. Случалось об этом и в книжках читать. Но испытать такое мне и моим товарищам пришлось впервые.

Я сидела уткнувшись лицом в коленки в низкой, выдолбленной в сухой каменной земле нише и чувствовала себя муравьем на наковальне, по которой со всего размаху бьет слепой кузнец. Мимо наковальни-то он не промахивался, но любой его удар был направлен и против меня, мог расплющить меня, мог не оставить от меня даже кровинки.

Этот ад продолжался сорок минут. И в каждую из таких минут казалось: ну еще секунда — и голова расколется от грохота и оглушительных разрывов. Попробовала заткнуть уши. Бесполезно.

Когда раздался последний одиночный разрыв, словно поставивший точку, я выбралась из ниши и юркнула в дзот. Там уже находились командир взвода и первый номер — Володя Мирошниченко. Нестеров стоял у амбразуры. Я посмотрела через его плечо. Между нашими окопами и позициями фашистов стлалась густая рыжая пыль и черная гарь разрывов. Ничего другого разглядеть было нельзя. Я подошла к пулемету, поправила ленту. Мирошниченко расстелил на полу землянки чистую тряпочку, которую рвал на подворотнички, и ссыпал туда из карманов остатки махорки. И хотя Мирошниченко знал, что при дележе [17] махорки я отказалась от своей доли, он все же спросил:

— А в твоих карманах ничего не найдется вдобавок?

Я не успела ответить.

— К пулемету! — приказал Нестеров.

Мы заняли свои места. Впереди по-прежнему висела завеса пыли и гари.