Иван Кривоногов - Родина зовет

Во втором бараке блоковым был хороший парень Эрвин. Ему нравились русские. Он шутил с молодыми ребятами, боролся с ними, учил их боксу. Во всем лагере уважительно говорили о нем. И многие заключенные мечтали:

- Вот бы к Эрвину попасть! Он хоть и немец, а добрый.

На первых порах я попал в команду «Ландшафт». Товарищи, вместе с которыми я шагал в колонне к месту работы, шепнули мне, что это самая лучшая команда в лагере - в ней можно подкормиться, во всяком случае, голодным не будешь.

Недалеко от лагеря находилось какое-то подсобное хозяйство, очевидно обслуживавшее лагерь. Капо завел нас в помещение свинарника, о чем-то переговорил со старичком-немцем, тот согласно покивал головой. Старик подошел к большому котлу, в котором варилась картошка для свиней, потыкал в нее ножом и велел нам подождать. Мы ждали, что будет дальше. Когда картошка сварилась, старик подозвал нас и каждому насыпал в сумку по нескольку картофелин. Мне, как истощенному, капо велел дать побольше. Старик насыпал мне полсумки да еще добавил для товарищей. Я держал в руках отяжелевшую сумку и готов был заплакать от счастья, А мои товарищи, перекатывая [135] горячие картофелины с ладони на ладонь, чистили их и ели. Я не стал чистить картошку. Зачем пропадать шелухе? Одну за другой заталкивал в рот дымящиеся картошины и глотал их, не успев прожевать, не веря, что это происходит со мной в действительности.

Когда мы наконец наелись, нам велели взять лопаты и идти на огород, обнесенный высоким забором. Я разогрелся от горячей пищи и чувствовал себя хорошо. Мы перекапывали землю лопатами, рыли канавы возле забора, стаскивали к забору камни.

Придя в лагерь с добычей, я с нетерпением ждал, когда закончится поверка и можно будет угостить товарищей. Не спрашивая, где я достал еду, ребята запихивали в рот по целой картошине и торопливо жевали.

Теперь каждый день я приносил им по нескольку картошин. Но это продолжалось недолго. Наступила зима, выпал снег, нашу команду перевели на другую работу, и мы опять остались только на лагерном пайке.

Как- то в середине зимы нашу команду вызвали на один день в подсобное хозяйство. Когда мы зашли в свинарник, старика не было. Но скоро он приехал с двумя бочками помоев. Мы кинулись снимать бочки с повозки. В помоях плавали куски хлеба. Руки заключенных жадно потянулись к размокшему хлебу. Но конвоир и капо запретили нам это делать. Когда старик разлил помои по кормушкам, и свиньи, самодовольно хрюкая, начали жрать, мы, пользуясь тем, что конвоир и капо разговорились и отошли к двери, незаметно подбегали к кормушкам, отталкивали свиней и хватали у них из-под носа куски хлеба. Свиньи визжали, хрюкали, недовольные грабежом, а старик стоял поодаль, смотрел на нас и печально качал головой. Он ни слова не сказал ни конвоиру, ни капо…

Так проходила зима. Наступил 1944 год. Подошла весна. Растаял снег, потеплела земля, зашумело море под свежим весенним ветром. Солнце обсушило нас. До нас доходили слухи, что Советская Армия развивает наступление, перешла государственную границу, вступила в Польшу, дерется в Прикарпатье, в тех местах, где сражался я в первые трагические дни войны. [136]

Иногда, проснувшись ночью, я старался представить себе свой город на Волге, реку, необъятные дали, открывающиеся с откоса, своих стариков. Что они думают обо мне? Наверное, похоронили давно. Отец глубоко затаил свое горе, а мать и теперь поминает меня в заупокойных молитвах. Потом я мысленно переносился в Леско, видел перед собою сварливую реку Сан, озеро за дотом, переливающееся в солнечных лучах, как в то утро 22 июня 1941 года. Где-то в мыслях моих мелькал неясный облик Маруси… но с тех пор столько воды утекло, что образ ее померк, затуманился.

Как- то, не помню в каком месяце, к острову Узедом подвели эшелоны с воинским имуществом, эвакуированным из Кенигсберга. В течение нескольких дней одну из команд, в которой работали я и Коля Дергачев, водили на берег и заставляли разгружать вагоны, перетаскивать тюки, ящики, бочки. Здесь нам представилась возможность досадить немцам, и мы, конечно, ею воспользовались.

Мы перекатывали в склады тяжелые бочки. Работали на самом берегу, заросшем пышным камышом. Вдруг кому-то из нас пришла мысль, что в бочках горючее для ракет ФАУ-1 и ФАУ-2. И мы решили скатить бочки в море. Улучив момент, когда поблизости не было ни конвоиров, ни капо, мы втроем (я, Коля Дергачев и еще один парень) закатили бочку в камыши и выбили втулку. Горючее потекло на землю.

Закончилась эта история невесело. Капо заметил нас. Двоим удалось убежать, а Колю он поймал. Вечером в лагере ему всыпали перед строем двадцать пять палок, но нас он, конечно, не выдал.

Однако это не остановило нас, а разожгло еще больше. Ножами и железками мы резали в тюках парашютный шелк. Если бы можно было подсчитать, сколько метров его мы перепортили!

Иногда в ящиках нам попадалось кое-что съестное. Один раз мы разбили случайно ящик. Из него вывалились банки с консервами. Мы вмиг расхватили банки, тут же стали их открывать, руками вытаскивали содержимое. Пустые банки рассовали среди тюков и ящиков, но капо увидел забытую кем-то пустую жестянку. За это наказали всех. Загнали в пустую комнату и по одному пропускали через дверь, в которой [137] стояли эсэсовцы и капо, и били каждого палками. Процедуру повторили несколько раз. После этого нас к грузам не подпускали.

В нашу команду добавили еще человек десять и послали работать к проливу, отделявшему остров от материка. Вдали виднелся железнодорожный мост через пролив, по которому нас провезли на поезде, а рядом, на самом берегу, стоял домик бакенщика. Против него всегда плавала привязанная цепью лодка.

Возле домика немцы решили разбить огород, но кругом был один песок, поэтому нас заставили возить сюда торф и землю, делать высокие валы, чтобы огород не заметало песком. Обед нам возили к месту работы. В перерыв мы сидели обычно на берегу пролива, пристроив котелки на коленях. До материка через пролив было километра полтора-два. В голове моей мелькнула мысль: расстояние небольшое, лодка всегда на месте, а там, на материке, - свобода. Возникнув, мысль продолжала развиваться. Как осуществить побег? Днем невозможно. Стоит кому-нибудь отойти в сторону на десять-двадцать метров, конвоиры стреляют без предупреждения. Так бывало нередко. Значит, ночью. Но как? Бараки запираются, колючая проволока под током высокого напряжения идет в два ряда. С пулеметных вышек светят прожекторы, повсюду в лагере яркое освещение.

С той минуты, как у меня родилась эта мысль, я только и думал о побеге, перебирая разные способы. Постепенно передо мною стал вырисовываться четкий план.

Ясно, что убежать можно только ночью, скажем, во время бомбежки, когда немцы прячутся в щели, или в бурю, когда часовые глубже зарываются в свои плащи. Нужно захватить с собой одеяла, чтоб набросить их на колючую изгородь, специальными ножницами перерезать проволоку и укрытыми местами бежать сюда, к домику бакенщика, отвязать лодку и переплыть пролив. Я знал, что на берегу была крепкая оборона, там стояли зенитки и морские орудия, но мне казалось, что этот заслон преодолеть легче, чем лагерную ограду.