Анатолий Медников - Открытый счет

— Нервы, — сказал он себе. Это были первые его нечаянно и негаданно скатившиеся слёзы из глаз за все те годы, что Бурцев сидел в лагере и воевал на фронте.

— Ну хорошо, и хватит, — сказал он себе, вытер ладонью глаза и стал думать над тем, кому же отдать „завещание“.

„Отдам старшине, как будем выходить к передовой“, — решил он и запечатал бумажку в конверт, на котором сделал надпись: „Командованию от Бурцева В. К. Вскрыть, если не вернусь с задания“.

— С этим делом — всё, Василий Константинович, — сказал он себе, как обычно в такие важные и решающие минуты своей жизни называя себя по имени и отчеству. — Всё, Бурцев, идём спать.

Но крепкий сон не шёл к нему, он просыпался и снова погружался в тревожную дремоту и всё поглядывал на трофейные немецкие часы со светящимся циферблатом. Это была добротная штамповка, и Бурцев, узнав, что такие недорогие часы немецкое командование выдавало своим офицерам, гордился тем, что добыл их в бою.

…Он поднялся задолго до сигнала. Чем ближе к бою, тем Бурцев становился спокойнее. Дневные тревоги и думы сдунуло словно ветром. Бурцев ощущал даже душевный подъём, который и посчитал за добрый знак удачи.

„Психанул немного, бывает, я живой человек“, — подумал Бурцев, оправдывая себя.

Перед самым выходом сели ужинать. Бурцев поковырял ложкой кашу, даже малое волнение всегда убивало у него аппетит, к тому же накануне боя лучше не есть вообще: и бежать легче, и если, не дай бог, ранят в живот — больше шансов выжить.

„Завещание“ он незаметно вручил старшине в то время, как другие разведчики отдавали ему написанные домой письма. Младший лейтенант Свиридов отдал сразу два. Он казался осунувшимся.

„Мандражирует“, — подумал о нём Бурцев с сочувственной иронией человека бывалого и, как равного, ободряя, похлопал младшего лейтенанта по плечу. Свиридов не обратил внимания на такую фамильярность. Перед боем на такие вещи никто не обращал внимания.

— Мандраж пройдёт, Сергей Михайлович, это точно, — сказал Бурцев.

…Вышли ровно в двенадцать, около Одера нашли в кустах привязанные лодки и бесшумно отплыли в тумане. К счастью, он стлался низко, над самой водой. Кроме гребцов, все полулежали в лодках, прислушиваясь к тому, как с мягким чавкающим звуком ходят вёсла по тёмному Одеру.

Луна то и дело скрывалась за тучами, но прожектора из-за реки всё же пытались разорвать пелену тумана, белыми длинными руками шарили они по небу, и, когда словно белой острой косой прожектор подсекал воздух над лодками, все затихали и замолкали в напряжении и даже задерживали дыхание, словно бы луч этот мог „услышать“ шёпот разведчиков!

Рулевые часто меняли направление. Лодки продвигались по воде зигзагами, но всё ближе к западному берегу. Бурцев вспомнил рассказы задержанных им диверсантов. „Перенимаем опыт“, — усмехнулся он про себя.

Лодки обогнули одну дамбу, вошли в проток. Река была здесь широка. Вскоре ветром стало доносить голоса немецких солдат, сидевших в сторожевом охранении. Бурцев — старший в передней лодке — шепнул, чтобы рулевые взяли правее. Берег был уже рядом.

И вот передняя лодка мягко вошла носом в песок. Кругом тишина.

Высадка проходила почти бесшумно, немцы, должно быть не заметив лодок, пока не подавали признаков беспокойства, как обычно, шла ленивая перестрелка через Одер и изредка возникали вспышки пулемётной дуэли, мгновенно взрывающейся и так же быстро затихающей.

Бурцев вылезал из своей лодки последним, видя перед собой полусогнутую спину Сергея Свиридова и его голову, слегка втянутую в плечи. Бурцев видел, как младший лейтенант неосторожно наступил на край лодки, резко накреня её, он хотел ему крикнуть, но не мог — это бы всполошило немцев, и, когда Бурцев сам приблизился к краю лодки, лейтенант, неловко оттолкнувшись и взмахнув руками, и вовсе потопил её. Так Бурцев вместо того, чтобы прыгнуть на берег, очутился по грудь в холодной воде.

— Руку! — не сдержав себя, всё же крикнул он Свиридову.

На Бурцева зашикали.

„Раззява!“ — выругался Бурцев и, держа над головой пистолет, чтобы не замочить его, начал с трудом выкарабкиваться на высокий мокрый берег. Холод проник к его телу, разом отяжелели насквозь промокшие галифе, гимнастёрка и ватник. Бурцев понимал, что теперь ему всю ночь ходить в мокром и не согреться, не просушиться, не сменить одежду.

„Не повезло, воспаление лёгких ещё схватишь“, — подумал он.

Дул холодный апрельский ветер. Но ватник не просыхал, а становился словно бы ещё тяжелее от того, что пропитавшая его вода промёрзла. Бурцеву казалось, что и гимнастёрка, и майка — одним словом, всё на нём твердеет и обледеневает.

Сейчас он не мог даже громко выругаться, чтобы как-то облегчить душу. Ему оставалось только одно — быстро двигаться, чтобы окончательно не замёрзнуть и не простудиться, ругаться про себя, терпеть и холод, и бьющий тело озноб и… ждать, ждать боя.

После своей поездки к Одер-фронту, которую вслед за ним повторил Геббельс, гроссадмирал Карл Дениц почти месяц не видел Гитлера в лицо, хотя и много раз разговаривал с ним по телефону из своего штаба в Цоссене.

Но вот второго апреля ночью позвонил Будгдорф и передал приказ — явиться в Имперскую канцелярию. Дениц поинтересовался причиной столь срочного вызова.

— Фюрер хочет беседовать с вами по важному делу, — сказал Будгдорф, и такой неопределённый ответ можно было истолковать как знак особой секретности (не для телефона) и особой доверительности фюрера, который мало кого принимал лично в последние недели. Дениц на всякий случай захватил папку с материалами о состоянии имперского флота надводного и подводного, уже почти не действовавшего. Часть кораблей была потоплена или разбита, другая — интернирована в чужих портах, а команды, сойдя на берег, сражались в сухопутных частях, образуя полки и дивизии морской пехоты.

Чёрный бронированный лимузин доставил Деница из Цоссена в Берлин за полчаса. Затем ещё минут тридцать езды по разбитым берлинским улицам, и вот Дениц показал своё удостоверение первому посту охраны у входа в Имперскую канцелярию. Он прошёл через подъезд министерства иностранных дел, ибо тот, что вёл в наземный кабинет Гитлера, был разрушен бомбой.

В самом министерстве и особенно во внутреннем саду, где росли большие дубы и клёны, на дорожке, посыпанной жёлтым песком, буквально через каждые двадцать метров приходилось останавливаться, с тем чтобы показать эсэсовским офицерам свои документы. То, что все они отлично знали гроссадмирала в лицо, не имело никакого значения. Дениц, так и не закрывая удостоверения, прошагал до входа в подземный бункер, где в последний раз молодой плечистый штурмфюрер сверил пронизывающим взглядом осунувшееся, с желтизной усталости, но гладко выбритое лицо Деница с его более молодым изображением на карточке.