Анатолий Медников - Открытый счет

Снова и снова Зубов с нежностью вспоминал о Лизе. И сердце его сжималось от постоянных тревожных предчувствий и тоски по этой женщине.

Как-то во время одной из ночёвок в сарае на краю какого-то селения случайный сосед, беженец из Кюстрина, по фамилии Гюнше, он служил мелким чиновником у бургомистра, показал Зубову листовку, которая была любопытна уже одним тем, что называлась „Когда наступит конец!“. С этими словами берлинские нацисты обращались к своим фольксштурмовцам. Зубов при свете фонаря пробежал её содержание:

„Если немецкий народ в этой войне получает тяжёлые раны, то это как раз подчёркивает необходимость того, что наши дети должны жить, чтобы они могли передать наследство, за которое мы сейчас с тройным напряжением сил должны бороться. Если мы этого не сделаем, то тогда наступит конец!“

— Вам лично очень нужно это самое наследство Гитлера? — прямо спросил чиновника Вендель, рискуя выдать себя той иронией, которая прозвучала в его раздражённом голосе.

Гюнше даже вздрогнул при неуважительном упоминании имени фюрера.

— Как вы можете так говорить! А что же ещё у нас остаётся? — пробормотал он, правда не слишком уверенно, и тут же сообщил, что в народе ходят разные слухи.

— Какие же? — заинтересовался Зубов.

— О Риббентропе, например. Как будто бы он выехал в Швецию для переговоров.

— О чём?

— Между Россией и англо-американцами уже началась война.

— Враньё! — сказал Вендель.

— А из Англии вернулся Гесс, имея согласие англо-американцев на совместную с немцами борьбу с большевизмом. Так я слышал, — настаивал Гюнше.

— Гнусная выдумка для болванов! — не удержался от резкости Вендель, хотя Зубов и толкнул его локтем в бок.

— Нет, это так, — вдруг распалился этот чиновник Гюнше и бросил на Венделя откровенно злобный взгляд. — В нашей армии теперь такой лозунг: „Не оглядывайся на запад. Воюй до последней капли крови, отстаивай каждую пядь земли. И особенно Берлин от русских!“ Понятно вам?

— Да, конечно, — кивнул Зубов.

Правда, он тогда удивился этому сообщению. И когда на рассвете кюстринский чиновник поспешил выскочить из сарая и ушёл по шоссе к Берлину, Зубов сказал Венделю:

— Альфрид! Вот это новость! Неужели немцы прекратили войну на два фронта?

— Нет, воюют, но совсем не так, как на востоке. Я расспрашивал беженцев, кое-кто видел движение немецких войск с Эльбинского рубежа сюда на восток. Видно, снимают части.

— Да, Восточный фронт им страшнее, куда как страшнее, — согласился Зубов. — Я думаю, надо передать эти сведения в дивизию.

В следующую ночь, настроив свой передатчик, „Бывалый“ связался с „Кометой“.

Каждую ночь теперь „Бывалый“ выходил на связь с „Кометой“, передавая разведывательные данные о немецких частях, перебрасываемых с запада к Одер-фронту, о характере оборонительных сооружений, которые немцы продолжали спешно возводить и укреплять, о беженцах, запрудивших все дороги к западу от Одера, и способствующей этому нацистской пропаганде, которая занималась фабрикацией „большевистских зверств“, небылиц о каких-то „монгольских истребительных полках“.

„Бывалый“ сообщал, что нацистская пропаганда, по его мнению, не столько воспламеняет у населения ненависть к русским, сколько вселяет страх, а отсюда массовое бегство населения, вызывающее быстрый распад тыла, срыв военных перебросок и перевозок по дорогам.

„Комета“ благодарила за сообщения, приказывала продолжать наблюдения.

Попав в город Врицен, Зубов и Вендель только раз на рассвете вышли на связь с „Кометой“. В конце второй ночи их разбудил какой-то странный и мощный гул. Так, наверно, могла реветь чем-то растревоженная земля. Казалось, страшный её голос, постепенно выбираясь из бездонной глубины пластов, заполняет собой весь город. Вскоре Зубов различил в этом грохоте металлическое надсадное пение моторов и понял: летят самолёты.

Он выглянул в окно. На востоке весь горизонт пылал яркими зарницами, хотя небо было чистым и вряд ли на Одере могла бушевать такая сильная гроза.

— На Одере что-то происходит серьёзное, наверно, наши начали наступление, — сказал Зубов, разбудив Венделя.

А через несколько минут на Врицен обрушился удар ночных бомбардировщиков.

Бомбёжка в городе переносится легче, чем в открытом поле, где единственной твоей защитой остаётся окоп и холодная земля, которая и сама-то беззащитна, а тебе всё же хочется зарыться в неё всем телом. В городе достаточно сделать несколько шагов по лестнице, и ты уже под каменным сводом. Но никогда ещё Зубову не приходилось прятаться от своих бомб, хотя и нацеленных на вражеский город. Новое, странное, двойственное это чувство, замешенное и на радости, и на острой тревоге, заставило разведчиков спешно покинуть чужую, давно уж, видно, оставленную хозяевами квартиру.

Русские самолёты отбомбились, но канонада на Одере не утихала. Более того, казалось, что она всё усиливается. Все разбуженные жители города Врицена, а возможно, и самого Берлина со страхом и суеверным ужасом взирали на то, как за Одером, на востоке, поднималось в небо, опередив на целый час рассвет, огромное солнечное зарево — от света прожекторов и огненных зарниц орудий.

Наконец, разорвав туман, поднялось настоящее солнце, и наступил долгий, очень долгий день боя, ко да Зубову и Венделю пришлось особенно тщательно скрываться в подвалах домов, чтобы не быть обнаруженными каким-нибудь эсэсовским патрулём или заградительным отрядом.

В конце дня наши части завязали бой на восточных окраинах Врицена. Потянулись томительные часы ожидания.

Зубов, к удивлению своему, почувствовал, что он заражается настроением этих жалких и напуганных, исстрадавшихся в неведении своей судьбы женщин и стариков, со страхом взирающих на железную дверь убежища, в которой с минуты на минуту мог показаться русский солдат.

Для этого солдата и Зубов и Вендель были сейчас немцы, враги. Кто мог поручиться, что какой-нибудь автоматчик с пылу и жару не заподозрит в разведчиках переодетых офицеров и не полоснёт на всякий случай очередью вдоль стены подвала?!

…Первый русский предстал перед ними в образе веснушчатого темноволосого ефрейтора лет двадцати, с мокрой прядью волос, свисающей на лоб из-под пилотки, в плащ-палатке с завязанными тесёмками на груди и автоматом в левой руке.

Он скатился по лестнице, гремя сапогами, и оглядел ошалевшими от возбуждения глазами подвал.

В подвале воцарилась зловещая тишина. Зубов видел, как побледнели женщины, наверно чувствующие себя уже приговорёнными. Они не двигались с места.

— Что ты тут ищешь, ефрейтор? — спокойно, по-русски спросил Зубов.

Если бы в подвале разорвалась бомба, это произвело, наверно, меньшее впечатление на ефрейтора. Отпрянув, он вскинул на руку автомат, потом крикнул: „Кто такой?“ Но в голосе его было больше растерянности, чем гнева, и смущённое удивление вдруг засветилось в его широко раскрытых глазах с блестящими точками зрачков.