Виталий Шевченко - Константиновский равелин

Люди еще не успели оправиться после гранатных разрывов, как несколько немцев уже были на краю крыши.

— Фрииы! — истошно закричал кто-то, первым подняв глаза, и тогда их увидели и все остальные.

— Снять рубашки с гранат! Гранаты к бою! — раздался громкий голос Евсеева, и почти вслед за ним грохнули несколько гранат, сметая всех, кто успел забраться на крышу. По нижние еще не видели этого и продолжали лезть наверх, и вскоре одновременно в нескольких местах показались их головы.

— Юрезанскнй! Булаев! Сбрасывайте лестницы! — продолжал командовать Евсеев, и несколько человек поползли к краю крыши, чтобы выполнить приказание. Они еще не успели доползти до лестниц, как немцы вновь показались на крыше. Двое из них, став на колено, тотчас же открыли огонь из автоматов. Пули, впиваясь в камни, выбивали белые фонтанчики пыли.

— Гранаты! — крикнул кто-то.

— Лешка! Бей!

— Заходи слева!

Слева, почти со спины стреляющих немцев, оказался Калинин. Он быстро вскинул пистолет, но в ту же секунду немец, руководимый каким-то чутьем, повернулся и дал по комиссару очередь.

Калинин почувствовал, как сами собой разжались пальцы, роняя нагретую сталь пистолета. Острая режу-жая боль согнула ноги в коленках, и он вдруг сразу осел, смотря вокруг безразличным, мутнеющим взглядом. Противная, непреодолимая слабость сковала все его тело, и, закрывая глаза, он успел подумать: «Ну что ж... Это тоже бывает на войне...»

По к нему уже спешил Булаев. Немец, стрелявший в комиссара, уже лежал в луже крови, сраженный чьим-то выстрелом, второй тоже был сброшен вниз, подоспевшие матросы отталкивали прислоненные лестницы, швыряли вниз гранаты.

Булаев подхватил Калинина па руки, громко прокричал:

— Эй, кто там? Комиссар раней!!

В грохоте боя его не услышали. Он все еще стоял, держа комиссара на вытянутых руках, словно ребенка, когда его увидел Евсеев:

— Булаев! Вниз! Немедленно в укрытие!!

Еще никогда не слышал Булаев такого испуганного и нервного голоса своего командира. Подстегнутый криком. он сорвался с места и побежал, неуклюже перепрыгивая через убитых, неся комиссара на негнущихся. словно палки, руках. И теперь, когда он бежал почти через всю крышу, его увидели многие и повсюду раздались яростные крики:

— Комиссар убит!

— Бей за комиссара!

— Смерть фрицам!

Последнее выкрикнул Знмскнй, подползая к самому краю крыши. Поражаемые очередями и гранатами, немцы нехотя откатывались назад. Они еще все так же яростно отвечали на огонь осажденных, прячась за каждым камнем и каждым бугорком, но по всему уже чувствовалось, что и эта атака захлебнулась. И тогда Зимский на мгновение оглянулся по сторонам. Он увидел окровавленного, без фуражки, Евсеева, щуплого Остроглазова, с черным, как у негра, лицом, Юрезанского в тельнике, разорванном от плеча до плеча, и еще, и еще — измазанных кровью, оборванных, законченных своих товарищей, припавших к ложам раскаленных автоматов. И в тот же миг он услышал резкий крик Шамяки:

— Лешка! Не зевай! Добивай готовых к смерти!

Будто очнувшись, он вновь направил вниз подпрыгивающий автомат.

И тогда во второй раз в равелине услышали предостерегающую команду Евсеева:

Беречь патроны! Зря не палить!

Это прозвучало почти как «отбой*.

И вот уже все в равелине знают, что сегодня он будет оставлен. Стемнело. Сквозь низкие, бешено мчащиеся тучи изредка проглядывает луна. В этот миг все вспыхивает неживым электросварочным светом и на стволах автоматов искрится тонкая голубоватая полоска.

Со стороны Балаклавы все ближе и настойчивей не-прекращающаяся перестрелка. Здесь, на Северной, вновь наступила тишина. Атаки отбиты. Двадцать семь человек, оставшихся в живых, молча смотрят в настороженный, затаившийся мрак. Сложное смешанное чувство жалости к оставляемой земле, вынужденного бессилья и проснувшейся надежды заполняет их сердца. Никто в целом мире не посмеет сказать им слова упрека — в автоматы вставлены последние диски, к поясу привязаны последние гранаты. И каждый думает о своем. Горьки, как полынь, и тяжелы, как свинец, эти последние на покидаемой земле думы...

В 24.00 Евсеев вызвал к себе в кабинет Юрезан-ского.

Главстаршина, озорно поблескивая цыганскими глазами, будто и не было этих нескольких страшных дней, стоял навытяжку, готовый на любое задание.

В пустом кабинете, имевшем вид давно покинутого, произошел короткий разговор:

— Товарищ Юрезанский! Сейчас снимете военно-морской флаг и спрячете у себя. Будете уходить с ним!

— Есть!

— Международный свод в порядке?

— Так точно!

— Сможете набрать сигнал «Погибаю, но не сдаюсь»?

— Я его знаю на память!

— Наберете этот сигнал и поднимете на фалах поста!

— Есть! Разрешите идти?

— Идите!

Вот и все. И никто не увидит в темноте, как будет впервые в жизни плакать главстаршина Юрезанский, снимая боевой флаг, как затрепещет на фалах, знавших только штормовые сигналы, гордый многофлажиый семафор — «Погибаю, но не сдаюсь», и даже сам равелин станет похож на огромный корабль, уходящий с развевающимися флагами под волны.

И никто не увидит в темноте, как, согнувшись под накинутым плашом, изнемогает в ознобе комиссар Калинин. Пуля, застрявшая в ноге, уже обволоклась упругой резиновой опухолью. Ноет простреленная рука. Словно раскаленная, горит голова, а на лбу выступает холодный пот. Но ни единый стон не слетит с губ комиссара. Да я сам он в этот миг не здесь, а далеко-далеко, в Москве, рядом с женой и сынишкой, рядом, может быть... в последний раз...

И никто не увидит в темноте, как сидит рядом с Ларисой Алексей Зимскнй и, осторожно держа ее за руку, впервые перейдя с ней на «ты» и сладко немея от этого непривычного, сразу поставившего его рядом с ней местоимения. взволнованно и тихо говорит:

— По приказанию Евсеева ты уходишь с группой Булаева. Жаль, мне придется еще остаться! Но ничего! Я просил Булаева — он тебе поможет! Вначале плыть по бонам совсем легко — только держись за трос! А дальше Булаев с одним матросом будут буксировать доску — вот за нее и станешь держаться! Доплывешь!

И Лариса дружески пожмет его пальцы, благодарно и нежно пожмет, не сказав ни слова, но будет это пожатие негасимым огоньком надежды на самое лучшее, о чем он только смел мечтать...

Когда Юрезанский взобрался на крышу, плотный, напористый ветер с моря чуть не сбил его с ног.