Виталий Шевченко - Константиновский равелин

— Следующий!

И вот второй, третий, четвертый, пятый вошли в воду и исчезли в темноте. На ходу налаженная организация уже вступила в свои права и точно так же. как недавно голос Юрезанского, теперь раздается приглушенный бас Булаева:

— Следующий!

— Следующий!

И люди уходят, уходят и пропадают в темноте. Сурово шумит нс по-летнему разыгравшееся морс, тарахтит перекатываемая у берега волнами галька, играют па тучах блики неугасающих пожаров, и грохот ночного недалекого боя зовет защитников равелина вперед!

— Следующий!

— Следующий!

Уходят люди, сделавшие все, что требовала or них Родина, и каждый, прежде чем ступить в воду, из секунду остановится и оглянется вокруг. Одни постоит молча, отдавая последнюю дань оставляемой земле, другой прикоснется губами к холодной стали автомата, благодаря его за верную службу, а третий... третий отпустит звенящим шепотом такое отборное ругательство в адрес немцев, что даже отнюдь не стеснительный на это Булаев произнесет урезонивающим голосом:

— Полегче, полегче, гляди услышат!

Уже недалеко утро. Чуть ли нс на глазах мутнеет, набухает фиолетовым дымом черный глянец ночи. Где-то за Инкерманом угадывается смутное марево зари.

— Следующий!

— Следующий!

Надорван командами, охрип, но тверд голос Острогла-

зова. Стоит лейтенант, широко расставив ноги, с пистолетом в руке. И пускай он внешне спокоен — болыо н горечью переполнено его непокорное сердце бойца. Только мысль, что там, на тон стороне, ему еще удастся поквитаться с немцами, приносит облегчение. Мимо него, в шумяшую волнами ночь, уходят последние бойцы его сектора, последние люди равелина.

— Следующий!

— Следующий!

Но «следующий» это он сам.

Лейтенант осматривается по сторонам: никого, только неприятная, даже пугающая тишина. Но Остроглазое знает, что в равелине еще остались Евсеев и Зимскнй, и это делает одиночество не таким безысходным. Высоко подняв пистолет над головой, лейтенант смотрит вокруг прощальным взглядом и затем стремительно идет в воду. Когда вода доходит до подбородка, он начинает плыть, держа пистолет над головой. Плыть на волне тяжело, и слишком велико искушение грести двумя руками. Но, стиснув зубы, Остроглазое еше выше тянет руку с пистолетом, отплевываясь от тошнотворно-горькой, назойливой воды.

Вот уже окончилась цепочка бонов, и теперь впереди, в пепельном сумраке рассвета, колышутся гребни разгулявшихся воли. Они закрывают собой противоположный берег, н лейтенанту кажется, что он плывет в безбрежном неведомом просторе один во всей вселенной. Рука с пистолетом точно налилась свинцом и постепенно, сама собой сгибается, приближаясь к воде. Чтобы отвлечься. Остроглазое начинает считать гребки. Это действительно помогает. Досчитав до сотни, он снова начинает с единицы, так как трехзначные цифры выбивают его из установившегося темпа. Постепенно он различает среди волн черный подпрыгивающий поплавок. Всмотревшись внимательней, лейтенант узнает в нем буй н плывет теперь прямо на него. Как хорошо плыть, когда вместо однообразной волнующейся водной равнины видишь перед собой цель!

Он забывает даже про счет, стараясь поскорей добраться до буя. С каждым взмахом руки все ближе и ближе его железные, блестящие, точно смазанные жиром, бока. Бун смешно кланяется во все стороны, и решетчатая башенка с ацетиленовой горелкой кажется причудливым

восточным украшением на бритой голове. Но Острогла-зову некогда делать сравнения. Еще несколько гребков, и он хватается за решетчатое холодное железо н безвольно повисает на нем. В первую минуту он блаженно отдыхает, не думая ни о чем, затем взбирается с трудом (буй скользкий и увертливый) на железную поверхность. С буя уже все прекрасно видно: оказывается, берег совсем рядом — до него не больше трехсот метров. Не долго думая, лейтенант вновь бросается в воду. Вскоре он уже может достать ногами дно. Здесь же, на берегу, он видит всех ра-велиновцев, ушедших сюда раньше его. Он выходит на сушу, и огромный добродушный Вулаев первым жмет его небольшую ладонь:

— С благополучным прибытием, товарищ лейтенант!

Остроглазое счастливо улыбается, кивая головой на

приветствия, хотя он расстался со всеми не больше, чем час назад. Здесь же толпятся и несколько бойцов из других частей. Они смотрят на прибывших с того берега, словно на воскресших. Кто-то даже произносит недоверчиво:

— Неужто до сих пор сами держались?

Ему не отвечают, только смотрят снисходительно, добродушными взглядами, как смотрят взрослые на детей, задающих наивные вопросы.

Остроглазое вдруг, подходит к нему вплотную и быстро с надеждой спрашивает:

— А у вас как тут дела?

Боец прячет глаза, затем нехотя, еле слышно отвечает:

— Плохо, товарищ лейтенант! Немцы уже на Павловском мыске. Сегодня ночью пустили дымзавесу и за ней переправились, гады!

— Не отбили?! — с мольбой спрашивает лейтенант, по глазам пехотинца чувствуя, что задает ненужный вопрос.

Боец виновато разводит руками, избегая прямого взгляда. Остальные равелиновцы, слыша весь разговор, понуро смотрят в землю.

— Слухай, парень! Да ты, никак, рамен?—обращается вдруг к бойцу невесть откуда появившийся Шамяка.

— Где? — спрашивает тог дрогнувшим голосом.

— Ха! Где. Да вот! — Шамяка показывает на широкую дыру в штанах пехотинца, чуть пониже спины.

— Да не-с-е. То гвоздем! — смущенно говорит парень иод дружный хохоток окружающих.

— То-то, гзоздем! — не унимается Шамяка. — А если пулей, то беда! Пуле это место ни в жисть не подставляй! Вот у нас на селе один дед с турецкой воротился, так у пего...

Тесным кольцом окружив Шамяку, все жадно смотрят ему в рот, радуясь, как воздуху, веселому слову в это страшное время.

Застывшими, зловещими развалинами, напоминая древний мертвый город, лежал равелин после ухода последних его защитников. Стояла такая тонкая, такая неподвижная тишина, что порой казалось, будто камни еле-еле шуршат друг о друга.

Медленно, словно прощаясь с каждым казематом, с каждым камнем, прошел Евсеев по оставленному равелину, и почти повсюду под ногами жалобно звенели стреляные гильзы, будто напоминая о людях, которые совсем недавно лежали здесь, прижимаясь к этим камням. Подумав об этом. Евсеев даже приложил ладонь к одному из них — камень был теплый и влажный, словно и вправду хранил еще тепле живого тела.