Кен Фоллетт - Полет шершня

Впрочем, мысль о том, что у Карен есть к нему хоть какие-то чувства, пусть даже и ненадежные, согревала.

Возвращаясь в монастырь, он заметил, как быстро остывает ночной воздух.

«Карен права, ночью я околею. В церкви пол покрыт плиткой, от одного взгляда на которую мороз по коже. Правда жаль, что не догадался захватить с собой одеяло».

Он огляделся, где устроить постель. Тусклый свет звезд, проникая в окна, кое-как освещал внутреннее пространство церкви. В восточной части, в закругленной стене, когда-то окружавшей алтарь, была встроена широкая полка, а над полкой возвышалась «сень», балдахин. Видно, в старые времена это было почетное место, где стоял предмет поклонения: священная реликвия, драгоценная чаша, изображение Богоматери. Но теперь эта полка больше всего прочего в церкви напоминала лежанку, так что Харальд на нее и улегся.

В разбитое окно виднелись верхушки деревьев да россыпь звезд на темно-синем небе. Он лежал и думал о Карен. Представлял, как она с нежностью гладит его по волосам, легонько касается губами его щеки, как вскидывает руки ему за спину и обнимает его. Совсем не так он представлял себе свидание с Биргит Клауссен, девушкой из Морлунде, с которой познакомился на Пасху. Когда в его мечтах царила Биргит, она всегда расстегивала лифчик, или кувыркалась в постели, или в нетерпении срывала с него рубашку. Карен играла свою роль тоньше, была скорей любящей, чем страстной, хотя во взоре ее пряталось обещание большего.

Харальд совсем продрог. Поднялся. Может, получится заснуть в аэроплане? Тыкаясь в темноте, нашарил ручку, однако, открыв дверцу кабины, услышал шорох, писк и вспомнил, что в обшивке кресла мыши устроили себе гнездо. Мышей он не боялся, но заставить себя спать с ними не мог.

А если «роллс-ройс»? Поджав ноги, можно уместиться там на заднем сиденье. Все просторней, чем в «шершне». В темноте снять брезент с автомобиля удастся не сразу, но можно попробовать. Правда, еще вопрос, не заперты ли дверцы на ключ.

Харальд возился с чехлом, разыскивая, нет ли застежки, которую можно расстегнуть, когда послышались легкие шаги. Он замер. Вскоре по окну чиркнул луч электрического фонарика. Неужели у Даквитцев по ночам ходит патрульный?

Он уставился на дверь, которая вела к кельям. Свет приближался. Харальд прижался спиной к стене, стараясь не дышать. И тут услышал голос:

– Харальд?

– Карен! – Сердце подпрыгнуло от радости.

– Ты где?

– В церкви.

Луч отыскал его, а потом она поставила фонарь на попа, чтобы стало светлей. Он заметил, что в руках у нее сверток.

– Я принесла тебе одеяла.

Харальд расплылся в улыбке.

«За одеяла спасибо, конечно, но еще приятней, что ты обо мне думала!»

– Я как раз собирался спать в машине.

– Ты слишком длинный.

Развернув одеяла, он нашел внутри еще один сверток.

– Я подумала: ты, наверное, голодный.

В свете ее фонарика он увидел каравай хлеба, корзиночку с клубникой и палку колбасы. Еще там была фляжка. Отвернув крышечку, он понюхал: свежесваренный кофе.

Тут Харальд понял, что страшно проголодался, и накинулся на еду, стараясь не рвать ее зубами, как оголодавший шакал. Раздалось мяуканье, и в круг света вступил тот самый костлявый черно-белый котяра, которого он встретил, когда попал в церковь впервые. Он бросил коту кусок колбасы. Тот понюхал, перевернул колбасу лапкой и с достоинством принялся есть.

– Как его зовут? – поинтересовался Харальд.

– Думаю, никак. Он бездомный.

На затылке у кота шерсть росла хохолком-пирамидкой.

– Пожалуй, назову его Пайнтоп, – решил Харальд. – В честь моего любимого пианиста.

– Отличное имя.

Он умял все.

– Уф, здорово! Спасибо тебе.

– Надо было принести больше. Когда ты последний раз ел?

– Вчера.

– А как добрался сюда?

– На мотоцикле. – Он махнул в направлении того угла, где стояла его машинка. – Он медленный, потому что ездит на торфе, так что целых два дня ушло, чтобы доехать сюда с Санде.

– А у тебя есть характер, Харальд Олафсен.

– Да ну? – Он не был уверен, что это комплимент.

– Правда. Знаешь, я таких, как ты, еще не встречала.

«А вот это уже, кажется, неплохо…»

– Если честно, то же самое я думаю о тебе.

– Да брось ты! В мире сколько угодно домашних девочек, которые хотят в балерины, а вот много ли народу проехало через всю Данию на торфоцикле?

Он рассмеялся, довольный. Они помолчали.

– Мне очень жаль… я имею в виду Поуля, – произнес наконец Харальд. – Ты, наверное, страшно переживала.

– Ужасно. Ревела весь день.

– Вы были очень близки?

– Мы встречались три раза, и я не чувствовала влюбленности, но все равно это невыносимо. – Глаза Карен налились слезами, она шмыгнула носом.

Харальд, к стыду своему, до неприличия обрадовался, что романа у них с Поулем не случилось.

– Очень печально, – произнес он, чувствуя себя лицемером.

– Я страшно горевала, когда наша бабушка умерла, но в этот раз все почему-то еще больнее. Бабушка была старенькая, болела, но Поуль-то – здоровый, веселый, красивый и полный сил!

– Ты знаешь, как это произошло? – осторожно поинтересовался Харальд.

– Нет. Военные напустили такую дурацкую таинственность! – сердито воскликнула она. – Сказали только, что разбился на самолете и что обстоятельства дела засекречены.

– Что-то скрывают, наверное.

– Что, например?

Он понял, что не сможет открыть ей свои предположения, не признавшись в своей связи с Сопротивлением, и сымпровизировал:

– Ну, собственную некомпетентность. Возможно, самолет был в неисправном состоянии.

– Не могут они под предлогом военной тайны скрывать такое!

– Еще как могут. Кто узнает-то?

– Не верю, что наши военные так бесчестны, – отрезала Карен.

Харальд понял, что задел ее, причем так же, как в день своего приезда в Кирстенслот, и точно тем же способом: насмешкой отозвавшись на ее легковерие.

– Наверное, ты права, – заторопился он.

Это была неправда: он чувствовал, что Карен как раз не права, – но ссориться не хотелось.

Карен поднялась с места.

– Мне надо вернуться, пока дом не заперли на ночь, – холодно произнесла она.

– Спасибо тебе за еду и одеяла. Ты милосердный ангел!

– Ну, обычно я не такая, – чуточку смягчилась девушка.

– Завтра увидимся?

– Может быть. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Спала Хермия плохо. Ей снилось, что она разговаривает с каким-то полицейским-датчанином. Разговор был дружеский, хотя она и старалась себя не выдать, но со временем осознала, что говорят они по-английски. Полицейский по-прежнему держался как ни в чем не бывало, а Хермия трепетала в ожидании, что сейчас он ее арестует.

Проснувшись, она увидела, что лежит на узкой кровати в съемной комнатке на острове Борнхольм. Понимание, что разговор с полицейским всего лишь сон, принесло облегчение, но опасность, которая грозила ей наяву, никуда не делась. Она на оккупированной территории, с поддельными документами, под видом секретарши, приехавшей отдохнуть, и если ее поймают, то повесят как шпионку.