Джек Хиггинс - Бенефис Лиса

— Но?

— Две недели назад его обнаружили во время экскаваторных работ в одном болоте в Эссексе. Работы на строительной площадке были прекращены на то время, пока военные извлекали останки самолета.

— Мартиньи и пилот были внутри?

— То, что от них осталось. По ряду причин власти не распространяются об этом деле, поэтому новость просочилась ко мне только в прошлые выходные. Мне удалось поймать рейс, и в понедельник утром я прилетел в Лондон.

Он кивнул.

— Вы сказали, что работали над его биографией. Что в нем такого особенного? Как я уже говорил, я даже имени его никогда не слышал.

— Оно неизвестно широкой публике, — сказал я. — Но в академических кругах, в тридцатые годы… — Я пожал плечами. — Бертран Рассел считал его самым блестящим и передовым умом в своей области.

— Что это за область?

— Этика.

— Интересный предмет для изучения, — сказал каноник.

— Для зачарованного человека. Он родился в Бостоне. Его отец занимался морскими перевозками. Был богат, но не слишком. Его мать родилась в Нью-Йорке, но ее родители были немцами. Отец матери несколько лет преподавал в Колумбийском университете, а в 1925 возвратился в Германию в университет Дрездена в качестве профессора хирургии. — Я поднялся и подошел к окну, думая об этом и глядя на дождь. — Мартиньи окончил Гарвард, сделал докторскую диссертацию в Гейдельберге, удостоился стипендии Родса в Оксфорде, был избран членом совета Тринити-колледжа и профессором этики Кроксли, когда ему было всего тридцать восемь.

— Впечатляет, — согласился Кален.

Я повернулся к нему.

— Вы не понимаете. Это был человек, который все подвергал сомнению, опрокинул основы целой области знаний. Но с началом Второй мировой войны и после ее окончания о нем не было слышно. До самых этих дней.

— Не было слышно?

— Нет, известно, что он оставил Оксфорд. Работал сначала на Министерство обороны, потом на Министерство экономической блокады, как я уже вам рассказывал. Многие ученые это делали. Но трагедия заключалась в том, что он, казалось, полностью прекратил работу в своей области науки. Ни одной статьи, и книга, которую он писал в течение нескольких лет, осталась незаконченной. В Гарварде хранится рукопись, но ни единой строчки в ней не написано после сентября 1939 года.

— Как странно.

Я снова сел у камина.

— У нас в библиотеке в Гарварде хранятся все его бумаги. Что меня действительно заинтриговало, когда я их изучал, носило личный характер.

— Что же это?

— Когда я окончил школу в восемнадцать лет, то вместо того, чтобы поступать сразу в Гарвард, пошел в морскую пехоту. Прослужил год во Вьетнаме, пока пуля, разбившая левую коленную чашечку, не отправила меня навсегда домой. Мартиньи тоже делал нечто подобное. Он завербовался в Американский экспедиционный корпус и последние несколько месяцев Первой мировой войны, несовершеннолетним, что необходимо отметить, служил рядовым пехотинцем в окопах Фландрии. Меня поразил факт, что, пережив то, что нам пришлось, мы оба искали другое решение в одном и том же направлении.

— Из ада войны к холодному спокойствию разума. — Каноник Кален постучал трубкой о каминную решетку. — Не помню, кто это сказал. Военный поэт или еще кто-то.

— Бог избавил меня от этого, — сказал я. — Кроме навечно негнущейся ноги, я расплатился тремя годами в руках психиатров и рухнувшим браком.

Часы на камине пробили двенадцать. Кален поднялся, подошел к серванту и налил виски из хрустального графина в два стакана. Он принес их обратно и один передал мне.

— Я сам был в Бирме во время войны, там тоже было несладко. — Он сделал глоток виски и поставил стакан на камин. — Итак, профессор, что дальше?

— Дальше?

— Священникам полагается быть святыми душами, не имеющими представления о реальной жизни, — сказал он сухим, четким голосом. — Чушь, конечно. Наша работа — исповедовать людскую боль и слабость. После пятидесяти двух лет в духовном сане я знаю людей, профессор, и чувствую, когда они что-то не договаривают. — Он поднес спичку к трубке и раскурил ее. — Это относится к вам, друг мой, если не ошибаюсь.

Я глубоко вздохнул.

— Он был в форме, когда его нашли.

Каноник нахмурился.

— Вы же говорили, что он работал на Министерство экономической блокады.

— В форме немецкого военного летчика, — объяснил я. — Оба, он сам и пилот.

— Вы уверены?

— У меня есть друг по морской пехоте, еще со времен Вьетнама, его зовут Тони Бьянко. Он теперь работает на ЦРУ в нашем посольстве в Лондоне. Эти люди умеют узнавать такие вещи. У меня возникли трудности а Министерстве обороны. Они не хотели давать информацию ни о Мартиньи, ни об этом самолете.

— Так что ваш друг раздобыл ее для вас?

— И узнал еще кое-что. В печати сообщалось, что этот Арадо был из числа самолетов Эскадрильи. Это тоже подозрительно.

— Почему?

— Потому что на них всегда были опознавательные R.A.F. Но по данным информанта Бьянко, на этом самолете были опознавательные немецкой военной авиации Люфтваффе.

— Вы сказали, что вам не удалось получить информацию от официальных источников?

— Никакой. Кажется нелепостью, что информация о Мартиньи и этом полете до сих пор остается засекреченной, как военная.

Старик нахмурился.

— Спустя сорок лет?

— Более того, — сказал я. — У меня возникли подобные же проблемы в прошлом году в ходе моего исследования. Я наткнулся на глухую стену, если вы понимаете, что я имею в виду. Я выяснил, что Мартиньи в январе 1944 года был награжден орденом За выдающиеся заслуги. Это одна из тех наград, рядом с которыми в наградных списках не бывает объяснений. Никакой информации, чем он ее заслужил.

— Это ведь военная награда и очень высокая. Насколько я понимаю, Мартиньи был штатским.

— Видимо, изредка штатским гражданам тоже удавалось ее заслужить, но все это начинает вписываться в ту историю, которую я слышал, когда проводил исследования в Оксфорде три года назад. Макс Кубел, физик-атомщик, долгие годы был профессором в Оксфорде и дружил с Мартиньи.

— О нем я слышал, — сказал Кален. — Он был немецким евреем, кажется, которому удалось сбежать оттуда до того, как нацисты отправили его в концлагерь?

— Он умер в 1973 году, — сказал я. — Но мне удалось расспросить его слугу, более тридцати лет бывшего при нем в Оксфорде. Он рассказал мне, что во время большого немецкого наступления в 1940 году, которое привело к Дюнкерку, Кубел был посажен гестапо под домашний арест во Фрейбурге, что на самой границе с Францией. Туда прибыл офицер СС с эскортом, чтобы доставить его в Берлин.

— И что?

— Старик, его зовут Говард, сказал, что Кубел рассказывал ему когда-то, что этим офицером СС был Мартиньи.