Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Наши потери составили восемь немцев, двенадцать добровольцев, пять румын, не считая тридцати двух раненых, в том числе восьми весьма тяжелых. Если сравнить с потерями нападавших – одиннадцать человек, – последние добились серьезного успеха. Впрочем, если принять во внимание, что на их стороне был фактор внезапности, а поле боя осталось за Хазе, то несомненно победили мы.

Трупы осматривали утром. Русских аккуратно разложили на сельской площади, и долгожданный Икорников стал объяснять, кто есть кто. Его привезли утром на бронетранспортере. Вместе с ним прибыла свора собак, взвод немецкой полиции, два взвода румын и добровольческая рота. Таким образом, несмотря на ночную убыль, силы порядка значительно возросли.

Кто есть кто, Икорников знал по той причине, что убитые были людьми из покинутого им отряда. «Он удрал оттуда зимой, – пояснил Эренталь, – и предложил нам сотрудничество». «Почему?» – удивился я. «Зимой было холодно, голод, множество бандитов погибло. Он хотел жить». – «Но почему сотрудничество?» – «Чтобы жить в Симферополе. Как же иначе? К тому же, у него что-то не заладилось с бандитским начальством, личные счеты».

Икорников был худощав, черняв, горбонос и, в отличие от военюриста Романкова, вовсе не казался испуганным. Лицо его скорее было наглым. Довольный выпавшей судьбой, он верил в свою нужность и полезность. Ему передали ворох документов, и я заметил, как просветлело его лицо. Он быстренько скосил глаза на трупы – словно бы желая удостовериться. И снова остался доволен.

– Знакомьтесь, Георгий Георгадзе, – сказал он на жутком немецком.

Слова относились к большому мужчине, лежавшему крайним справа. Я угадал в нем ночного пулеметчика и пристально вгляделся в лежавшего у моих ног человека, который часа два тому назад пытался лишить жизни меня и Грубера – и сделал бы это, не будь остановлен десятком пуль. Вероятно, даже большим количеством – грудь его была красна от крови, и сосчитать количество дырок возможным не представлялось. Рот был открыт, открыты были и глаза. Остекленевшие и мертвые, но я и теперь видел в них неизбывную ненависть, что ночью вела его к нам.

– Ein entsprechender Name für einen George, – попробовал сострить зондерфюрер, мрачный и бледный после ночного кошмара.

Мне вспомнились бараны, о которых говорили бывший сержант Абрамян и бывший лейтенант Мамулия. Передо мной был один из них. Но он не был похож на барана, прошедшей ночью на баранов были похоже мы. Грубер был явно такого же мнения.

– Кто он? – коротко спросил унтерштурмфюрер, делая пометку в блокноте.

– Врач из санатория в Гурзуфе, – объяснил ему Икорников. – Хирург по специальности.

– Со своим новым скальпелем он управлялся не так уже неплохо, – пробормотал зондерфюрер. Я снова вспомнил бешено кричавшего и шедшего в нашу сторону великана.

– Это он меня раскусил! – неожиданно выкрикнул Икорников и попытался пнуть мертвеца сапогом. Его оттащили шедшие за ним двое немцев. Безо всякого удивления, как будто не в первый раз.

Я снова невольно взглянул на грузина. Не знаю, что имела в виду Валентина, но он был ничуть не похож на меня. На лейтенанта Мамулию тоже. Огромная, чуть курчавая голова, длинные усы, мощные руки, способные одновременно придушить сразу двоих таких, как я или как Грубер. Или как Эренталь. Или Икорников. Правда, последнего ночью тут не было.

– Коммунист? – спросил, отведя взгляд от мертвого, Грубер.

– Бэпэ, – коротко ответил Икорников.

– Что? – не понял его зондерфюрер.

– Беспартийный.

Грубер перевел для меня и пояснил: «Кажется, анкетная аббревиатура».

– Авдеенко, комиссар, – продолжал опознание Икорников, говоря то на немецком, то на родном языке. – Колосов, член. Гнатюк. Судейкин, та еще был сволочь, хотя тоже бэпэ… Лапинь.

– Латыш, – вновь пояснил мне Грубер. – По-латышски Лапиньш. Приезжий?

– Не знаю, вроде бы из местных.

– Партийный?

– Комсомолец. Тоже гнида порядочная. А эта – Роза из совхоза.

Грубер не понял опять.

– Что?

– Шутка. Работала раньше в совхозе Софьи Перовской. Прошмандовка комиссарская.

Он снова попытался ударить труп ногой, но его оттащили вновь. Видно было, что он искренен в желании мстить обидчикам. Но причина обиды оставалась неясной.

Впервые в России (Испания осталась в далеком прошлом) я видел убитую женщину. Точнее, убитую из огнестрельного оружия. Повешенные мне попадались. Она была еще молодой, глаза распахнуты, и в них всё та же неизбывная ненависть. Или я додумывал? Ветерок шевелил ее волосы, такие же, как у живых.

– Азизов. Агроном.

– Татарин? – спросил Эренталь.

– Точно. И у них в семье не без урода.

Передо мной лежал молодой человек с красивым и мужественным лицом. Пуля попала в грудь, оставив небольшое углубление на месте входного отверстия. Кровь почти не окрасила серо-зеленого сукна германского мундира. Трофейного, наверняка с кого-то снятого, быть может, еще с живого, – однако судьба его первого владельца оставила меня равнодушным.

– А этот чернявый кто? – поинтересовался Эренталь, а я продолжал смотреть на мертвого татарина. Машинально переводя взгляд на исламских добровольцев, стоявших по другую сторону трупной экспозиции. Со стороны могло показаться, будто бы я их сравниваю, что, конечно, было неправдой. Тем не менее мои мысли носились где-то рядом. Господи, ну и рыла.

Еще одним неприятным последствием ночного нападения стала гибель нашего авто. Защитная окраска его не спасла, и оно сгорело, как сгорело многое другое в разгромленном бандитами селе. Грубер расстроился, но не чрезмерно. Он сделался фаталистом. Сгорели и наши камуфлированные накидки.

Мы добирались до Симферополя на военном грузовике. Вел его Юрген. С грузовиком всё вышло наоборот – ночи не пережил шофер. До города доехали довольно поздно, причем Юрген сразу же сдал машину ожидавшей нас технической бригаде – тащиться в полицейский гараж и ночевать в казарме ему не улыбалось. Поскольку до моей квартиры было ближе, чем до гостиницы, зондерфюрер охотно согласился заночевать у меня.

Я улегся на диване, Грубер разместился на столе, Юрген устроился на полу. В отличие от нас, имевших возможность дремать по дороге, он был донельзя измучен и заснул моментально – обнаружив за собою скверную привычку храпеть. Между прочим, Елена утверждала, что это свойственно также и мне, но я ей не верил – сам за собой я такого не замечал, а Зорица ни на что подобное не жаловалась. Интересно, кстати, храпит ли мерзавец Тарди?

Мне не спалось, я чувствовал неясную, нарастающую тревогу. Убитая девушка (женщина – какая, к черту, разница) словно живая (боже, что я несу) стояла (лежала) передо мною на обгоревшей и вытоптанной траве. Молодое, не очень красивое лицо (хауптшарфюрер был прав), светлая челка под грязной косынкой. Разбросанные в стороны белые, не очень-то южные руки, задравшаяся над коленями суконная юбка, ноги в солдатских сапогах из грубой искусственной кожи. Роза из совхоза… Икорников… Услышав, что Грубер ворочается на столе, я тихо спросил: