Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Совсем не могу дышать… Уходи… всё равно умру…

Но я знал, что она не хочет, не может этого хотеть – и до конца держал ее за руку. Полчаса еще или час. Она давно потеряла сознание, но продолжала вздрагивать, и я на что-то надеялся, хотя надеяться было не на что.

Потом сосредоточенно отыскивал пульс. На предплечье, на шее, у виска. Подносил свое лицо к окровавленному рту, пытался уловить дыхание. Заглядывал в зрачки. И тихо, по-щенячьи скулил.

Взяв себя в руки, занялся делом. Рядом нашлась воронка от бомбы – немцы кидали их щедро, далеко не всегда по целям. Не очень большая, но Марина вместилась вся, лишь подогнулись немножко ноги в стертых до дырок брезентовых сапогах. Как мог присыпал землей, сгребая ее ногтями. Забросал листьями, густо лежавшими рядом. Прошлогодними и недавними, сорванными разрывами. Повторял то ли вслух, то ли про себя: «Суки… Сволочи… Гады… Фашисты…» Словно это могло помочь.

Вот и всё. Я взял себе медицинскую сумку, вытащил из гимнастерки документы. Красноармейскую книжку, бакелитовый смертный пенальчик, сложенные вчетверо бумажные листы. Подержал в руках Маринкину пилотку, пятьдесят шестого размера, с тремя иголками внутри, с намотанной на них черной, белой, зеленой ниткой. Хотел сохранить на память. Потом передумал, пилотку и сумку положил в воронку рядом с ней. Вернул на место пенальчик – иначе не опознают. Бумажные листки, не разворачивая, засунул в нагрудный карман. Книжку машинально развернул. Внизу странички густо покраснели, от карточки осталась только верхняя половинка, с очень серьезным и умным лицом. Я попробовал читать, но буквы поплыли перед глазами, и я, завыв, повалился лицом на траву.

12-14 июня 1942 года, шестой, седьмой и восьмой день второго штурма крепости Севастополь

Через день после нашего возвращения у Грубера была лекция перед туземной аудиторией, и он позвал меня с собой. Я попытался отделаться, ссылаясь на необходимость писать очерк «Казаки против Сталина» (я решил – пусть «добровольные помощники» будут у меня казаками). Но зондерфюрер проявил настойчивость. «Флавио, если я буду один, я не выдержу и кого-нибудь пристрелю».

Содержание выступления прошло мимо меня, похоже, бо́льшую часть я попросту проспал. После лекции Грубер потащил меня на обед в «Шашлыки и чебуреки» – тамошняя продукция нравилась нам обоим, причем я отдавал предпочтения чебурекам, тогда как зондерфюрер – шашлыкам. В «Шашлыках и чебуреках» мы встретили Дитриха Швенцля. Обед обещал быть приятным, но минут через пять в кафе явилась служба безопасности в лице оберштурмфюрера Листа. Его сопровождал русский помощник в штатском – среднего роста, среднего телосложения, средней степени облысения. Короче, весьма невыразительной, шпионской внешности. Он представился офицером старой армии Ширяевым, однако чина своего не назвал. Выговор выдавал долгое пребывание в Берлине. С Ширяевым пришла его знакомая, девушка внешне приятных форм, брюнетка из разряда жгучих. Но за маской наружной красоты наметанный взгляд легко обнаруживал внутренний лед. Тип, подходящий для клубов и ресторанов, так сказать, представительский, не более. А следовательно, не мой.

Занявши место у нас за сдвинутыми столами, оберштурмфюрер моментально овладел инициативой.

– Хочу вас поздравить, господа, возмездие свершилось. Гейдрих не остался неотомщенным. Официального сообщения пока что нет, но мне по знакомству сообщили кое-какие подробности. Довольно занятные.

– Предполагаю, – сказал Ширяев. – Я знаю лишь название деревни.

– Деревни? – не понял Грубер.

– Ну да, – подтвердил Лист. – Деревня Лидиц, в окрестностях городишка… – он ткнулся носом в открытый им заранее блокнотик, – Кладно.

– Где это? – спросил Дитрих Швенцль.

– Рядом с Прагой, – объяснил Ширяев, – немножко на запад. Я бывал там проездом, когда гостил у Масарика. Не по собственной воле. Но у меня не совпали с ним взгляды.

Из последней сентенции я не понял ровным счетом ничего. Чехословацкий президент Томас Гариг Масарик умер еще до Судетского кризиса и вряд ли знался с типами, подобными русскому коллеге оберштурмфюрера Листа.

Повисла пауза. Грубер неохотно спросил:

– И что же в этом Лидице случилось?

Я подозревал, что он совсем не жаждет услышать о возмездии за Гейдриха. Что могло понравиться Листу, совсем не годилось для нас. Я нервно отпил вина. Лист не спешил и терпеливо дожидался, пока ширяевская дама догложет курью ножку и превратится в слух. Он дорожил каждым членом аудитории.

Наконец ножка была объедена, и Лист, широко улыбнувшись, ответил на вопрос зондерфюрера о том, что случилось в Лидице.

– Его больше нет.

И снова замолк, наслаждаясь эффектом. Подозреваю, эффект был неполным. Мы не поняли, что это значит – «нет».

– Его сровняли с землей? – осведомился Швенцль. – А куда отправили жителей?

Лист сокрушенно развел руками, поражаясь ограниченности Дитриха.

– Когда я говорю о населенном пункте, я имею в виду прежде всего население. Человек для нас стоит на первом месте, в этом смысле я гуманист. Все мужчины старше шестнадцати расстреляны. Сто семьдесят три человека.

Я огляделся. Грубер был бледен. Швенцль напряжен. Ширяев с аппетитом ел. Его брюнетка тоже. Лист продолжал улыбаться. Ширяев обтер салфеткой рот.

– Вы обещали подробности.

– Да, помню, Михаэль. Деревню окружили на рассвете. Женщин и детей заперли в школе, мужчин отправили на какую-то ферму. В семь утра начался расстрел. Ликвидировали группами по пять человек.

– Сколько же это тянулось? – удивился Ширяев. – Тридцать пять партий.

– Чертовски долго, закончили после полудня. Если бы не спохватились и не стали кончать по десять, не управились бы и к вечеру.

Звякнула вилка. Кажется, у Швенцля. Ширяев скептически заметил:

– Все-таки нетехнологично. Если бы так долго возились у нас, боюсь… Помню, в Первомайске мы работали три недели, но там было десять тысяч, а материал поступал постепенно. Не только местные евреи, но еще и толпы пленных коммунистов, партактив и всякий подозрительный сброд. Нехватка исполнителей, охрана, то да сё.

Лист с ним не согласился.

– Лидиц – совсем другое. Смысл имелся в самой продолжительности акта. Возмездие должно быть торжественным, поспешность в данном случае неуместна. Как в любви. Это во-первых. Во-вторых, представьте себе, что чувствовали мужчины, часами ожидая очереди. Что пережили их матери, жены и дети, слыша новые и новые залпы. Наверняка многие надеялись, что расстрел прекратится и их-то мужичков пощадят. Кстати, в тот день расстреляли не всех. Некоторые работали в шахте, их было… – Лист заглянул в блокнот, – девятнадцать человек. Вчера отправили в Прагу. Вероятно, расстреляют – решение принято, исключений быть не может.