Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Еще раз начнете – пожалеете. Совсем без меня распустились. Цольнера тоже касается. И Дидье. Будет вам три дня отдыха… в сортире. А теперь – спать. Всем.

Мы расползлись по домам. Я оказался прав, что не стал предупреждать Таисью.

Я моментально уснул. Но как нередко бывает, похмельный сон оказался недолгим. Алкоголь рассосался в крови (или что там бывает у нас с алкоголем?), и я проснулся от желания пить. Стараясь не шуметь, на цыпочках вышел из дома. Набрал из бочки воды. Она была теплой, но я осушил две кружки. Наполнил третью и, сев на привычное место под стеной, поставил кружку прямо на траву.

Хоры кузнечиков стихли. На востоке забрезжил рассвет. Решив, что смогу читать, я развернул письмо от Гизель. «Милый Курт…» Я опустил листок. Что будет написано дальше? Тяжелая работа, деньги, карточки? Ждет меня по-прежнему? Или утешилась с другим, таким же несчастным и одиноким, какими мы были сами? Я поймал себя на мысли, что мне безразлично. Я был бы рад любому исходу, лишь бы она была довольна. Насколько возможно быть довольным в наше время. Безнравственность или усталость? Когда-то я переживал из-за сгоревшего в пустыне танкиста. Размышлял, не совершаю ли подлость. Каким же я был идиотом. Я живой – и мне безразлично всё. Какое же дело до нас мертвецу?

Нет, это просто усталость, всего лишь усталость, Цольнер. И убежденность, что Гизела никогда… Ты в этом уверен, стрелок? Признайся честно, хотя бы себе – тебе ведь абсолютно безразлично.

Я, не читая, сложил листок и сунул его в карман. Заметив, как из дому вышла Таисья, прикрыл глаза, чтобы не смущать понапрасну женщину. Когда открыл, она стояла напротив, метрах примерно в пяти, и пристально глядела мне в лицо.

Я выдавил улыбку. Таисья не ответила. Но взгляда не отвела. Очень странного, непонятного, неподвижного, грустного взгляда.

12-14 июня 1942 года, двести двадцать пятый – двести двадцать седьмой день обороны Севастополя

Поле, по которому я полз, было усеяно трупами. Нашими, советскими, почему-то всё больше нацменами – похоже, часть формировалась на Кавказе. Они бежали прямо на пулеметы и падали, срезанные, как стебли. Удары пуль бросали их на спину, и потому глаза смотрели прямо в небо. Я подобрал винтовку, валявшуюся рядом с горбоносым парнем, похожим на артиста Владимира Зельдина. Винтовка была исправной, новенькой, недавно смазанной – надежная трехлинейка тридцать девятого года выпуска.

Красноармеец, лежавший неподалеку, был больше похож на русского. Мне показалось, он дышит, и я подполз к нему, отчаянно желая спасти хоть кого-то. Однако только показалось – он был мертв, как и все другие. Живых, вероятно, вынесли санитары. А мертвых вот… не смогли. Как я. Стащив с убитого ремень с подсумками, я прошептал: «Спасибо, товарищ». Надо бы было забрать документы, но поблизости начали лопаться мины, и я снова пополз туда, где, по моим расчетам, были наши. Немцы, по тем же расчетам, были сзади и, вероятно, отдыхали перед новым рывком.

Еще поле было усеяно разноцветными листовками, белыми, розовыми, желтыми, на плотной оберточной бумаге. Они лежали на трупах, валялись в траве, шевелились при дуновениях ветерка, а когда проносилась взрывная волна, птичьей стаей взмывали к небу и оттуда, кружась, опускались обратно на землю. Пережидая серию близких разрывов, я подобрал такую бумажку. Прочел и заскрипел зубами. «Товарищ Сталин сказал: «Крым будет советским!» Но он ошибся: Крым будет свободным. Только в одном Севастополе засели оголтелые бандиты и большевики. Но наши славные солдаты наложат горы ваших трупов, а летчики потопят ваши корабли». Вот кто я был такой – большевик и оголтелый бандит. И Маринка была оголтелой бандиткой и большевичкой. Только она умерла, а я по-прежнему жив. И я должен наложить горы немецких трупов. За то, что она умерла, за то, что лежит в воронке, за то, что я не смог по-людски ее похоронить.

Я прошелся пальцами по патронам в подсумках. Полный боезапас. Мой новый товарищ пострелять не успел. Может, и на фронте был один всего лишь день. Не повезло – в отличие от меня. А мне повезло – в отличие от Маринки.

Ползком я выбрался на разбитую и изрытую снарядами дорогу – и совершенно неожиданно очутился среди наших. Трое бойцов сидели в кювете. Мины рвались повсюду, и им приходилось постоянно пригибаться. По обе стороны от дороги ползком перемещались десятки других бойцов, вероятно из подошедшего подкрепления.

– Ребята, вы откуда? – спросил я, задыхаясь от… Нет, не радости, испытывать радость я был всё еще не способен. От чувства облегчения, быть может, – жив, цел, спасен.

Сержант, покрытый пылью с головы до ног, резко обернулся и впился в меня недоверчивым взглядом. Глаза его были воспалены, рот полуоткрыт, руки в кровоподтеках почернели от сажи. Сидевший рядом с ним красноармеец в гимнастерке с оторванным рукавом, не меняя положения тела, навел на меня автомат. Другой, в замызганной спортивной майке и с перевязанной головой, выбросил перед собою руку с немецким кинжалом.

– Мы-то чапаевцы, – процедил сержант. – А ты вот, братец, чей тут будешь?

Я назвал свой полк и дивизию. Увидел с удовлетворением, как опустились автомат и кинжал. Попросил воды. Сунув мне фляжку, сержант задумчиво произнес:

– Много тут народу ходит. Может, и не врешь, а может… Из окружения, что ли, выбрался?

– Почти.

Про недолгий свой плен говорить я не стал.

– Бывает, – рассудительно сказал красноармеец в майке. – Мы вон тоже вчера выбирались.

Я слыхал, что для пробившихся из окружения должны быть какие-то сборные пункты. Поэтому я спросил, имеется ли что-нибудь такое рядом. Сержант пожал плечами. Тогда я предложил:

– Давайте я с вами останусь. Вот, документы.

Но сержант оставлять меня не захотел. То ли людей у него было много, то ли боялся ответственности.

– Знаешь что, вали-ка в тыл. Пункт точно должен быть. Поспрашивай там.

Его неуверенность передалась и мне. То, что казалось простым и само собой разумеющимся – вышел к своим, буду рядом со всеми, – стало выглядеть чуть иначе. Я, конечно, не испугался, но ощутил неприятный холодок.

– А меня за дезертира не примут?

– Так какой же ты дезертир, когда с винтовкой. Давай, давай, дуй отсюда. Вон, опять начинается.

Обстрел действительно усилился. Немцы стали обрабатывать передовую полосу из тяжелых мортир. В том месте, где я совсем недавно полз, с грохотом вырос ряд пыльных столбов. Я попрощался с сержантом и покинул уютный кювет.

Немного погодя двигаться стало легче. Заросли и складки местности позволили идти, почти не пригибаясь – и народу я встречал всё больше и больше. Если бы еще не залетавшие сюда снаряды да не гул самолетов над головой. Далеко впереди небо было затянуто черным. Это горел уничтожаемый с воздуха город. А совсем неподалеку непрерывно грохотало и трещало, словно бы кто-то палил из исполинского пулемета. Видимо, рвались боеприпасы на обстрелянном немцами складе.