Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– У меня есть немного вина, – сказал зондерфюреру Вегнер. – Предлагаю присесть в тени.

– Отлично, – ответил тот. – Я сегодня за рулем, но если немного, то можно.

Вечером, уже в Симферополе, Грубер доверительно мне сообщил:

– Есть возможность вывезти фрау Воронов. Лист ее отпускает, документы он ей выправил вчера. И немецкие, и румынские – у нее в Бухаресте тетка. Узнал вот о нашем возвращении и предложил воспользоваться оказией. Поможете русской девушке.

Я безмолвно и злобно ругнулся. Мне не хотелось никому помогать, тем более фрау Воронов, тем более при участии Листа. Но отказаться было невозможно.

Мы покинули Симферополь втроем. Ольга сидела рядом со мной на заднем сиденье и властно держала мою правую кисть в маленькой крепкой ладошке. «Ничего, ничего, – утешал я себя, – это только до Бухареста». Наш путь лежал в тот самый город на Днепре, где целую жизнь назад мы с Грубером развлекались на празднике в школе, говорили с утконосым Ярославом Луцаком и потешались над глупым профессором Ненароковым.

Утром следующего дня мы добрались до места назначения. Офицерская гостиница была переполнена, город кишел войсками. Нам отыскали частную квартиру без хозяев, с отдельной комнатой для каждого из нас. Грубер немедленно убежал по делам, пообещав после обеда вернуться. Ольгины глаза недвусмысленно говорили, что их обладательница готова воспользоваться моментом, но я предпочел ничего не понять. Ольга ушла прогуляться по городу – решив, что я не вполне пришел в себя после гибели несчастного шофера.

Накануне, во время ночевки, уснуть мне не удалось. В отличие от Ольги, спавшей, по ее собственным словам, как младенец, впервые после смерти мужа. Теперь я надеялся по-человечески отдохнуть. Наш вылет, мой и Ольгин, был назначен на завтрашний день, Грубер всё утряс, получив посадочные талоны на транспортный «Юнкерс» до Бухареста. Ольгина тетка еще не подозревала, какое счастье через день ей свалится на голову. Я потихоньку злорадствовал.

Но выспаться мне не пришлось.

– Я расскажу вам всё. Но дайте слово, что донесете правду о вековечных чаяниях моего народа. Мой народ привержен идеалам свободы и правды, ему нужна демо… крепкая и надежная власть в лице Великой Германии.

За столом передо мной сидел невзрачный человечек в затасканном пиджачишке, с трясущимися обвислыми щеками, припухшими подглазьями – из тех, кого не впустит в подъезд ни одна держащаяся за место консьержка. Но в этом городе консьержек не было, в нем имелась жандармерия, служба безопасности, военная комендатура. Человечек же, по его словам, имел хорошие отношения с новыми властями, был уважаем ими и ценим – непонятно за что.

Появившись у меня на пороге, этот субъект заявил, что услышал о приезде в город господина зондерфюрера Грубера, с которым ему давно советовал поговорить видный ученый Ярослав Луцак. Ссылка на Грубера меня обрадовала, я немедленно заявил, что господин зондерфюрер удалился, вернется только переночевать, а утром покинет гостеприимный город на Днепре. Мой маневр имел плачевные последствия. «Я знаю, – стремительно сориентировался человечек, – вы всем известный репортер знаменитого миланского издания господин Флавио Росси. Господин Луцак отзывался о вас как о ведущем итальянском специалисте по освободительной борьбе народов бывшего Советского Союза, герое Севастополя и Крымской Яйлы. Вы обязаны услышать Беларусь!» Я не устоял перед напором и сдался.

Он сунул мне в руку визитную карточку, на которой значилось «Dr. Ryhor Paulau», уверенно уселся за стоявший посреди комнаты круглый стол, жестом пригласил меня проделать то же самое (у меня впервые появилась мысль, не дать ли ему пинка) и принялся говорить, требуя от впервые встреченного им человека донести до Европы правду о вековечных чаяниях неведомого мне белорусского народа. Всё было знакомо. Думы о вековечных чаяниях были, похоже, главным развлечением местной интеллектуальной элиты.

Добрый час г-н Паулау твердил мне о добродушии и незлобивости настоящих белорусов-кривичей-литвинов, каковыми качествами пользовались подлые соседи – поляки и московиты, ошибочно именуемые русскими, а также свирепые казаки таинственного капитана (Hauptmann) Хмельницкого. О древней скориновской культуре («Пишется так: Skaryna»), созданной печатником, издавшим в Праге книгу под названием «Библия русская».

– Русская? – переспросил я, записывая сказанное им в блокнот, который он вместе с авторучкой вручил мне в начале нашей беседы.

– В те времена это значило «белорусская», то есть кривско-литовская.

Я сделал вид, что понял.

Объяснив мне про печатника, господин Паулау перешел к церковной унии, заключенной в конце то ли пятнадцатого, то ли шестнадцатого века. Последняя была бы хороша, если бы ее заключили, сказал он мне, на ренессансно-гуманистической платформе, близкой сердцу каждого истинного литвина-белоруса, но, увы, увы, она была заключена на платформе контрреформации.

– Вы понимаете, что я имею в виду? – угрожающе спросил он меня.

Я поспешил отозваться: «О да!» – и сделал очередную заметку в блокноте (чертов Паулау не сводил глаз с моей правой руки).

Он сообщил мне, что уния имела несколько практических аспектов («Вы пишете?»). С одной стороны, она способствовала полонизации общества («Вы понимаете?» – «О да!»). Данный аспект был, по мнению Паулау, негативным. С другой же стороны, мудрые иерархи вели литвинов к прочному единению с подлинно арийским, передовым и нордическим миром, что следовало рассматривать как аспект безусловно положительный. Однако их дело («Запишите непременно») было загублено косной и невежественной массой, подстрекаемой дикими фанатиками и агентами Москвы.

На фанатиках и агентах Москвы мое желание дать доктору под зад существенно усилилось. Он же, ни о чем не подозревая, сообщил, что московские захватчики в прошлом веке упразднили ее, то есть унию, загнав несчастных кривичей в свою закосневшую в чем-то там псевдоортодоксальную («Подчеркните, пожалуйста!») недоцерковь.

– Но теперь мы на пути к новой, подлинной унии, – сказал он мне торжественно. – Унии с Великогерманской империей. Ведь правда, господин Росси?

Я радостно подтвердил, твердо уверенный, что лекция окончилась. Я был готов аплодировать Паулау, лишь бы он скорее меня покинул – как аплодируют осточертевшему актеру, давая ему понять, что не дождутся конца представления. Но Паулау воспринял мой знак в том смысле, что я жажду продолжения, и принялся рассказывать, как его несчастная страна постоянно становилась жертвой московских нашествий – «В середине XVII века московиты уничтожили половину населения моей родины» – или же нашествий, которые были нацелены на злокозненную Москву, но страдали от них неповинные кривичи-литвины – «Карл Шведский, Наполеон Французский…».