Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Отрадное постоянство, – заметил Грубер, – один выдающийся немец сменяет другого.

Улыбнулся даже я, не вполне еще оправившийся после изгнания непрошеного гостя.

Подхватив свой чемоданчик («Что в нем теперь? Помада, чулки, кондомы?»), Швенцль помахал нам рукой и быстро исчез за дверью. Я показал зондерфюреру исписанные листки.

– Клаус, как вы думаете, что мне делать со всем этим хламом?

Грубер ткнулся носом в мои заметки. Ухмыльнувшись, вынес вердикт:

– Имеется два варианта. Первый – выкинуть. Второй – сохранить. По-хорошему бы в печь, но жаль потраченного времени. Оставьте их, Флавио. Chissà, возможно, когда-нибудь рейх вздумает создать какую-нибудь Белорутению, а то глядишь и Belarus. И тут-то вы, опубликовав остроактуальный материалец, станете у себя в Италии первопроходцем новой темы. Открыть Европе целый народ – это, знаете ли, не шутки.

Когда он ушел, я посмотрел на исписанные мною листочки, скомкал их и швырнул в корзину для мусора. Пусть другие открывают Европе новые народы. Подходящие для этого ливингстоны отыщутся в ней всегда.

Непосредственно после «Мальвины» мне пришлось заняться фрау Ольгой. Отвертеться не удалось, мы остались в квартире одни. Грубер направился куда-то со Швенцлем, легко догадаться куда, пообещав вернуться поутру. Ольга непреклонно смотрела мне в лицо. «Ты не оставишь меня одну, замерзать под жестким одеялом». Так и сказала: замерзать под жестким одеялом – в тридцатипятиградусную жару. Нелепая женская логика, но я оказался бессилен. Бессилен не в смысле отсутствия силы, а в смысле отсутствия воли. Иными словами, не бессилен, а безволен.

В процессе любви Ольга снова меня позабавила смесью простонародной вульгарности и вполне себе светской пошлости. Называла мое орудие, то самое, лишившее меня воли, множеством разных слов, от односложного русского, которым я в полдень перепугал будителя новой нации, до величавого греческого «фаллос». (Последнее бесило меня еще в юности – настолько, что, встречая его в какой-нибудь книге, я немедленно ее захлопывал.) Наиболее нейтральным определением в ее эротическом словаре оказалась «конфетка».

Более полно, чем раньше, проявилась и другая ее черта – стремление к тотальному руководству. «Быстрее. Медленнее. Отчетливее. У самого края, да, да, самым кончиком, только кончиком. Теперь по полной амплитуде. По полной, я сказала! Работай бедрами, сильнее. Я хочу ощутить твои…» Черт побери, как же она называла тестикулы? По-русски, по-немецки, по-французски? Не вспомню.

Всю жизнь я приветствовал нежные женские просьбы, предпочитая открытых и искренних девушек нелепым жеманницам – из тех, что годами дожидаются, когда вы сообразите, чего бедолажкам хочется, и в таковом своем дурацком ожидании способным подолгу обиженно молчать. Но в Ольгином случае были не просьбы, прошу мне поверить на слово. А я, как известно, не очень люблю постороннее руководство.

В довершение ко всему стояла жуткая духота. Распахнутые, несмотря на предостережения, окна не приносили ни малейшего облегчения, воздух был горяч и неподвижен. Пот с моего лица и шеи крупными каплями падал на Ольгину грудь, на сведенный судорогой рот, на спину и на крепкие ягодицы. Было неловко, но что я мог поделать? Пока добрались до конца, дважды сходили в душ, и после каждого раза Ольга решительно меняла презерватив. Обойтись без него она сегодня не рискнула. Мне было в общем-то наплевать.

Напоследок она нечаянно назвала меня именем супруга, соперника Приапа, вздернутого на дубу партизанами, о чем рассказывал мне Грубер, узнавший об этом от Листа. Долго потом извинялась, объясняла, оправдывалась. Она действительно вообразила, что это может меня задеть. Чудачка. Я думал совсем о другом.

О другом, совершенно другом, абсолютно. О том, что скоро я буду дома. Что встречу Зорицу, и с Зорицей будет иначе. И поцелуи, и жесты, и слова, и чувства, и разметавшиеся по подушке волосы, и прохладное, упругое, податливое тело – всё, всё, всё. И милое ее обыкновение – не закрывать своих огромных черных глаз во время любовного акта, радостно продолжая взирать на окружающий мир, будто бы вопрошая: «Ой-ой-ой, что это со мной такое делают?» Словно бы не поняла в свои шестнадцать лет – или когда ее лишили гордого незнания?

Если она ко мне вернется, Зорица, дорогая моя хорваточка, щедрая и в чем-то бескорыстная, иными словами – любимая и родная. Моя последняя надежда во вселенной, беспощадно разрушаемой людьми.

Жара на бухарестском аэродроме была такой же, как и на Днепре. В мутном мареве взлетали и садились самолеты. Военный персонал на летном поле передвигался подобно сонным мухам. Немцев вокруг было не меньше, чем румын, и вели они себя вполне нордически, по-хозяйски. Впервые за долгое время я ощутил солидарность с романскими собратьями. Мало им без нас непрошеных гостей, а тут свалилась фрау Воронов на голову.

Мне сделалось жалко того бедолагу, что вскоре займется Ольгой. Прости меня, неведомый румын, не осуждай, иначе я не мог. Впрочем, не исключено, что ею займется немец, какой-нибудь пройдоха вроде Швенцля. Она же всё-таки владеет языком. Отлично владеет, надо признать. Лишь бы этот немец был повыше.

Мы пили замечательный кофе в небольшом и уютном кафе, примыкавшем к залу ожидания аэродрома. Столик был покрыт белоснежной свежей скатертью, официант профессионально любезен. В отдалении, приметный из окна, поблескивал транспортный «Юнкерс». Через несколько часов он вылетал в направлении Вероны.

– Ты ведь скоро вернешься, правда? – негромко спросила Ольга, стараясь не быть услышанной румынскими офицерами, сидевшими за столиком по соседству. Один из них, кавалерист, вполне бы подошел ей по росту.

– Вряд ли, – признался я.

– Но ты ведь… не оставишь меня просто так. Захочешь меня увидеть, да?

– Конечно, но ты понимаешь…

Она заглянула мне прямо в глаза. Своими холодными колючими глазками. Заглянула и решительно произнесла:

– Я не хочу оставаться здесь.

– В Бухаресте? У тетки? Кто она, кстати? Сестра твоего отца? Матери? Ты ничего не рассказывала о ней.

– Я не хочу оставаться в Румынии. Не хочу быть одна. Я люблю тебя. Ты до сих пор не понял? Флавио…

Я молча развел руками. Страсти накалялись, румыны к нам прислушивались. Кавалерист бросал на Ольгу взгляды. Кто знает, быть может, ему доведется сегодня стать утешителем русской красавицы, жестоко брошенной в Бухаресте отвратительным макаронником? Признаться, я бы не возражал. Пусть говорят обо мне что угодно. Лишь бы женщине было приятно. Даже такой, как Ольга.

– Ты должен меня забрать, – шипела она мне в ухо. – Выхлопотать разрешение, визу, как это там называется. Я хочу в Милан. К тебе. Я с детства мечтала увидеть Тоскану. Понимаешь?