Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Это ведь ваш человек?

– Так точно, господин капитан, – осторожно, словно бы чего-то опасаясь, ответил младший фельдфебель.

– Действуйте.

Думаю, не один я заметил, как у Брандта посерело лицо.

– Господин капитан, – медленно проговорил он, с несвойственной ему растерянностью оглядывая наш строй.

– Вы должны служить примером дисциплины, – отрезал капитан. – Выполняйте.

– Слушаюсь, – рявкнул Брандт, свирепо глядя ему в глаза, и молниеносным движением выдернул из кобуры свой «люгер». От стоявшего в отдалении Петера его отделяло метров пятьдесят. Он прошел их твердым, нарочито твердым шагом, жестом велел конвоирам отойти, быстро сделал то, что от него требовалось, и так же быстро вернулся назад. Проходя мимо нас, всё еще с пистолетом в руке, негромко бросил: «Чего уставились? Это уже не человек, а растение. Хотели бы, чтоб оно дальше мучилось? То-то же, бойцы».

На следующий день нас рассадили по грузовикам, и мы отправились в свои части. В кузове Дидье, непривычно бледный и мрачный, вытащил фляжку и, произнеся: «Был юный Петер, и нет юного Петера», разлил по кружкам ром, не пролив ни капли, хотя машину порядком трясло.

– Дико как-то всё это, – пробормотал один из нас.

– Тут есть свой raison, – возразил другой, из молодняка, простой белобрысый парень, по виду из рабочих, даром что щегольнул французским словцом. – Ты бы хотел оказаться вместе с таким в бою?

– Ага, или в разведке, – произнес Дидье не очень хорошим голосом. Но белобрысый парень на голос внимания не обратил и согласился:

– Ну да, или в разведке. Представляете? Это же война, тут свои законы. И что его ждало? Трибунал и штрафной батальон? Так ведь оно, говорят, еще хуже.

Я молча выпил.

Дорога была знакомой. Правда, мне никогда не доводилось видеть ее летом, когда всё вокруг цветет и зеленеет – трава вдоль шоссе, убегающие вдаль ряды плодовых деревьев, пирамидальные тополя, липы и еще какие-то деревья, породу которых я, не будучи ботаником, определить не мог. Осенью, когда мы вторглись в Крым, и потом зимой местность выглядела совершенно безотрадно. Особенно зимой – грязь, слякоть, бешеный и мокрый ветер. Не говоря о том, что тогда всё давалось с боем, повсюду таился враг, а теперь он остался только на юго-западной оконечности полуострова. Прижатый к морю и, по существу, обреченный.

В потоке прочего транспорта, в изобилии двигавшегося в сторону Севастополя, мы относительно быстро миновали равнинную часть Крыма. Начались пока еще невысокие горы, болезненно напомнившие мне те, что окружали наш город. Не столько своей похожестью – было бы уместнее говорить о различиях, – сколько каким-то общим настроением. Возможно, самим фактом, что ландшафт перестал быть плоским, став более похожим на тот, к которому я был привычен с детства.

Мы объехали крымскую столицу Симферополь и добрались до железнодорожной станции, расположенной у реки, памятной по одной из первых битв давней Восточной войны. Кажется, союзники разгромили здесь русскую армию – иначе какой был смысл называть именем этой речки парижскую площадь и парижский же мост? Впрочем, как насмешливо высказался Дидье, с французов станется – кто знает, не назовут ли они свои будущие площади и мосты в честь Дюнкерка и Мажино. Мы рассмеялись, хоть мне и тем более Дидье было немного жаль невезучих французов – так глупо для них обернулась война. «Это из-за поляков, – объяснил белобрысый пролетарий. – Западной цивилизации всегда приходится страдать из-за славян». Его сосед, тоже из «молодых», уточнил: «Не забывай про американскую плутократию и еврейских воротил лондонского Сити. Истинными поджигателями выступили именно они». Чувствовалось – парни основательно подкованы. Во всяком случае, выражались вполне литературно и обладали приличным запасом слов.

Русские штурмовики появились неожиданно. Запоздало загавкали привокзальные зенитки, и тут же над станцией полыхнуло огнем из внезапно разорвавшихся цистерн. Вдогонку донесся грохот. Грузовик затормозил. Мы повыскакивали на землю.

– Быстро в кювет, а лучше еще дальше! – закричал я новичкам, освоившим в лагере основы пехотной науки, но с авианалетами знакомым лишь теоретически. И сразу же бросился в сторону от дороги, туда же, куда улепетывали ко многому привычные водители.

Более чем вовремя. Едва я перескочил через канаву и взял курс на группу высоких деревьев, у подножия которых цвел неизвестный мне кустарник, как меня резким толчком приподняло в воздух и швырнуло на землю в паре метров от места, где я только что находился. Хорошо хоть не о деревья, иначе бы я больше не поднялся. Потеряв на время слух, я вжался в землю и пополз к кустам. Я не слышал разрывов, но пространство передо мной несколько раз освещалось неестественно ярким светом, и это придавало мне сил, заставляя из последних сил работать коленями и локтями. Лишь ощутив над головою лиственный покров – сугубо визуальное, но всё-таки прикрытие, – я рискнул обернуться и посмотреть, что творится на шоссе. И, как следовало ожидать, ничего хорошего не увидел.

Наши машины сиротливо стояли посреди обезлюдевшей трассы. Головная, переломившись надвое, бешено полыхала бензиновым пламенем. У другой, через одну от нее, болталась, словно на тонкой нитке, сорванная дверь водительской кабины. У следующей опасно дымился натянутый над кузовом брезент, вероятно простреленный зажигательными пулями.

Слух вернулся ко мне не сразу, и я не сразу услышал рев пролетающих над нами самолетов. Зато дорожки от пулеметных очередей, которые трижды чуть ли не вплотную стремительно приближались ко мне, я видел слишком хорошо и каждый раз в панике вдавливал в землю лицо. Когда же уши вновь стали выполнять доверенную им природой функцию, до меня одновременно донеслися треск пламени, уханье дальних разрывов, предсмертное ржанье раненой лошади и пронзительный человеческий вой.

Вой исходил от шоссе. В какой-то момент, когда рассеялся дым и ненадолго осела пыль, я разглядел лежавшее на обочине тело. Оно не было мертвым, дергались руки и ноги, приподнималась и падала вновь голова. Неожиданно для себя я пополз к дороге, заметив по пути, что ползу не один. Но вновь промчался самолет, швырнул бомбы, и мы опять вдавились в землю, пережидая, когда прекратятся разрывы и свист пролетающих пуль. И каждый раз, когда они смолкали, вновь и вновь раздавался вой.

Наконец всё стихло и мы сумели добраться до раненого. Им оказался тот самый белобрысый парень, что поутру рассуждал о raisons. Еще живой, он смотрел на нас невидящими глазами, издавая уже не вой, но всё более тонкий свист. Дидье, разорвав индивидуальный пакет, пытался остановить ему кровь, кто-то звал на помощь, шоферы, ругаясь, осматривали повреждения, возглавлявший нас лейтенант озабоченно распределял по другим машинам бойцов из уничтоженного грузовика. Появились санитары, крепкие ребята, вооруженные брезентовыми носилками. Забросив на них дергавшееся тело, один покачал головой – не жилец. Приятель белобрысого оторопело стоял возле нас, среди расползавшихся по грунтовому покрытию и стремительно бледневших на солнце кровавых пятен. Рот его был раскрыт, глаза вытаращены, а руки бессильно свисали вдоль бедер. Прошлым летом мы тоже бывали такими – не знавшими, как реагировать на чужую боль, на смерть, и с ужасом ощутившими вдруг, что и мы вполне можем оказаться на месте тех, кто вот так, прямо сейчас, уходит и уже не вернется. Но привыкли довольно быстро.