Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Следующую фамилию я разобрал не сразу. Оказалось – Пимокаткин. Еще один кандидат в мой блокнот, в любимую мною графу, куда я вписывал для памяти забавные и необычные имена. Забавная фамилия была и у Плешивцева. Плешивцев этот стоял в первой шеренге, немолодой уже с виду, битый – тоже, видно, пришел из госпиталя. Боец на «эр», старший сержант Рябчиков, выбыл навсегда и отовсюду, на «эс», красноармеец Сафонов, выбыл по крайней мере от нас. На «тэ» шел Терещенко, в замыкающих числились Усов и Черных. На «я» никого уже не было, и удивляться не приходилось, поскольку букв в русском алфавите тридцать три, а бойцов всего двадцать четыре. Теперь осталось составить со Старовольским новый список – кого в какое отделение, поставить людей на довольствие, разослать по работам, а лейтенанта ввести в курс дела. Если Бергман ничего не захочет сказать.

Бергман ничего не сказал. Лишь поприветствовал бойцов, назвав свое имя и должность. Ему было не до разговоров, дел, как всегда, невпроворот, а на вечер вызывали в полк. И его, и меня. Потому что скоро будет штурм. Но не сегодня, это точно, и не завтра. А дальше – неопределенность. Я последний раз поглядел на бойцов и скомандовал: «Разойдись».

Старший лейтенант Сергеев сказал: «Разойдись», Старовольский повторил – и мне захотелось повалиться на землю. Хорошо, хоть разрешили сесть в окопном закутке, съесть сухой паек. Тут бы обед не помешал, но раньше ужина ничего не светило, да и с ужином было неясно – будет он или нет, нам ничего не сказали. Пока шли через прореженный снарядами лесной массив, я сбил себе ноги и как волк проголодался. Зато получил массу впечатлений и узнал много нового. Новых запахов и звуков, например. Один гул и треск чего стоил, не прекращался ни на минуту, только стихал в одном месте, чтобы усилиться в другом, – и я понимал, что скоро не буду обращать на него никакого внимания.

Пока Старовольский с моряком обсуждали наши (а чьи же еще?) дела, мы расположились под маскировочной сеткой на пустых снарядных ящиках, достали сухари, консервы и приступили к еде. Я приглядывался к Мухину – не мелькнет ли вдруг мой ножик, но Мухина заслонил Молдован, здоровый парень, выписанный из новосибирского госпиталя и присоединившийся к нам по пути. Вскоре ко мне подошел Шевченко (вместо бескозырки на нем была теперь пилотка), и с ним еще двое. Хотя они тоже были в пилотках, я сразу понял – краснофлотцы.

– Это ведь ты Аверин? – спросил меня Михаил. – Могу поздравить, будешь в моем отделении. Я слышал, как вас капле́й с младши́м расписывали. Ты, Пинский, Пимокаткин… Рад?

– Ну, рад, – ответил я, не очень уверенный в том, как оно на самом деле. С одной стороны, Михаила я знал и парень он был ничего, так что лучше служить вместе с ним, а с другой – пес их поймет, что у них на уме и какой этот Шевченко отделенный.

– А кто у нас Мухиным будет, не скажешь? – тихо шепнул вдруг Шевченко.

Вот кто их на самом деле интересовал. И попал он, значит, в то же отделение, что я. Есть чему порадоваться, нечего сказать. Я легонько мотнул головой в сторону Мухина, жевавшего в стороне тушенку с белым хлебом – интересно было, где он его спер.

– С виду мелкий фармазонщик, – авторитетно сказал один из краснофлотцев, слегка чернявый, с носом из разряда орлиных.

– Посмотрим, – ответил Шевченко. – Кстати, знакомься. Костя Костаки, – показал на носатого. – И Саня Ковзун. – У этого волосы были посветлее, глаза тоже, и сам он был пошире и на вид добродушнее.

Я протянул руку.

– Алексей. Тушенку будете?

– Поели уже. А Молдован у вас кто?

– Вон тот.

– Не салага, сразу видно.

По всему выходило, что «салагой» был я и приписанные к моему отделению Пинский и Пимокаткин. Конечно. Хотя вслух краснофлотцы этого не сказали и нос свой не задирали – даром что у Костаки имелось что задрать. Но поглядим, как будет, когда до службы дойдет. Я слыхал, что такое на флоте «салага».

– Ладно, – сказал Шевченко. – Пойду познакомлюсь с товарищем предметно.

И направился к Мухину.

– Привет, пехота. Я Шевченко, хоть и не Тарас.

– Слышали уже, – ответил тот, сосредоточенно наматывая на ложку тушеночные волокна.

– Ты сам откуда будешь?

– Сейчас из Барнаула.

– Знаю, Сибирь. Западная, да? Что там делал?

– Чё надо, то и делал. Только я не из Сибири, а коренной москвич. Потому имей в виду, надо будет чё в Москве – помогу.

– Всё ясно. Ну, бывай.

Оставив Мухина в недоумении дожевывать паек, Шевченко вернулся к нам, вполне удовлетворенный «предметным знакомством». Теперь его внимание привлекла моя самозарядная подруга.

– Сегодня выдали?

– Ага.

– Стрелял из такой?

– Раз только, нас больше с трехлинейкой учили. И с «дегтяревым» немного. Рябчиков хороший был стрелок. Бил «в самую дырочку». Это он сам так говорил.

Вот и про Рябчикова нашлось у меня доброе слово. Прошло лишь несколько часов, и стал сержант другим человеком. Мертвым, зато положительным.

– Така крашче як трьохлынийна будэ, – сказал Саня Ковзун.

– Если не заест, – добавил Костаки.

– А заедает? – встревожился я.

– Бывает, – подтвердил Шевченко. – Так что имей в виду и при случае обзаведись чем-нибудь еще. Тут всё сгодится. Во, гляди, какая у меня техника.

Я уважительно поглядел на основательно вычищенный ППД.

– Случаев у нас тут бывает достаточно, – проговорил Костаки. И я сразу понял, о каких таких случаях речь, – винтовки Рябчикова и Сафонова мы всю дорогу несли по очереди.

Тут поверху крепко шибануло, шут его знает чем, кажется, хорошим снарядом. На нашу сетку, а сквозь нее на нас посыпались камешки, песок и мелкие древесные сучья. Шевченко вздохнул и встал.

– Товарищи гансы выпили послеобеденный кофе. И эти люди хотят, чтоб я к ним хорошо относился.

Не знаю, с чего Шевченко взял, будто немцы ждут от него хорошего отношения, однако подумать об этом я не успел. Нас окончательно разобрали по отделениям, и помкомвзвода, старшина второй статьи Зильбер, повел назначенных на работы, в том числе меня, Молдована и Мухина, на стрелковую позицию, показывать, что и как. Вместе с нами пошел Старовольский, ставший теперь командиром взвода в роте старшего лейтенанта Сергеева. Наша служба на плацдарме началась.

Двадцатые числа мая 1942 года

Вскоре после отъезда итальянского корреспондента, перед самым ужином, последним ужином в учебном лагере, несколько сотен человек выстроились в поле за колючей проволокой, что ограждала бараки, плац, склады и спортплощадки. Туда же конвоиры из второй роты вывели Петера Линдберга. Вконец отощавший, он едва передвигал ногами и выглядел полным лунатиком. Когда он проходил мимо нас – мы с Дидье стояли в первой шеренге и на мгновение он оказался очень близко, – лицо его не выразило абсолютно ничего. Сопроводив его презрительным взглядом, капитан Шёнер обратился к младшему фельдфебелю Брандту: