Николай Внуков - Когда гремели пушки

Так пролежал Наумов с четверть часа, как вдруг услышал поблизости негромкий лязг железа.

Он полюбопытствовал и, подойдя к опушке перелеска, выглянул сквозь листву.

«Бежать!» — было первой мыслью Наумова.

На прогалине стоял самолет — черный крест на боку, черная свастика на хвосте. Три немецких летчика возились подле машины.

Самолет этот, потерпев аварию, незаметно приземлился на широкую лесную прогалину, и немцы прилагали усилия, чтоб устранить неисправность и улететь. Один из летчиков возился у пропеллера. Офицер, стоя рядом с ним, давал ему указания. Дело шло к концу. Третий летчик, собрав часть инструментов, полез в кабину.

«Бежать, бежать!» — думал Наумов.

Он резко повернулся и застонал: проклятая нога! Немцы услышали подозрительный звук и насторожились. Офицер вытащил револьвер.

— Там кто-то есть, — сказал он, вглядываясь в листву. Наумов замер. Ему казалось, что офицер смотрит прямо на него.

«Не шевелиться и ждать…» — думал он, затаив дыхание.

— Поторопитесь! — приказал офицер работавшему у пропеллера.

«Ждать…»

Наумову было страшно. Он чувствовал себя одиноким. Он представил себе своих товарищей, роющих рвы, ему захотелось быть с ними.

Он вдруг подумал, что им угрожает опасность, что самолет несет им смерть. Он забеспокоился. Допустить этого нельзя, ни в коем случае! Нужно бежать к ним предупредить. Но как бежать с больной ногой? Как их предупредить? И вдруг в голове у него мелькнула мысль: сирена! Как это он сразу не сообразил!

Не спуская глаз с фигуры офицера, Наумов стал пятиться в глубь перелеска. Он осторожно поднял с земли сирену, принялся вращать ручку. Но вместо обычного звука сирены раздались лишь негромкий скрип и шипение.

«Испорчена!» — с досадой подумал Наумов.

Шипения и скрипа было, однако, достаточно, чтоб убедить немцев, что в лесу кто-то есть. Офицер направил револьвер в сторону перелеска. Стрелять он все же не спешил, боясь звуками выстрелов привлечь внимание, быть обнаруженным.

Наумов стал вращать ручку быстрее — и вдруг пронзительный звук воздушной тревоги с силой вырвался из сирены, спугнул лесных птиц, пронесся сквозь лес на просторы. Сердце Наумова радостно заколотилось.

У самолета засуетились. Офицер на мгновенье прислушался, затем стал стрелять в сторону, откуда неслись звуки. Он понимал, что самолет обнаружен и что теперь звуки выстрелов уже не опасны. Стрелявший был опытен и осторожен: опасаясь засады, он не двинулся к лесу, а, опустившись на одно колено, стал размеренно слева направо простреливать перелесок. Звуки сирены служили ему хорошим ориентиром.

Наумов слышал свист пуль. Одна из них, взвизгнув, ударилась подле него в ствол дерева.

«Хоть бы услышали наши», — с тоской подумал Наумов, вращая ручку сирены.

Офицер крикнул сидевшему в самолете:

— Огонь!

Пулеметная очередь резнула листву. Что-то кольнуло Наумова в руку. Узкая струйка потекла из рукава. Боль не показалась Наумову сильной, и он хотел продолжать вращать ручку, но рука его отказалась повиноваться. Он взялся за ручку левой рукой. Его обожгло в плечо, теперь боль была сильна, он стал валиться на землю.

Сирена умолкла. Умолк и пулемет. Пули перестали свистеть. Наумов почувствовал облегчение.

Но тут в тишине послышался лязг металла.

«Опять взялись ремонтировать, сволочи!» — понял Наумов.

Он знал, что стоит ему сделать движение — снова застрочит пулемет, засвистят пули. Он сознавал, что он ранен, но может выздороветь, жить. Он сознавал, что жизнь его может быть спасена, если он будет лежать тихо. Конечно, нужно лежать тихо, не шевелясь. Он имеет на это право, — разве не предупредил он своих товарищей звуком сирены?

Лязг железа сменился прерывистым жужжанием пропеллера.

«Сейчас улетят…»

И тут его охватило сомнение.

«А что, если сирену не услышали? Самолет полетит бомбить наших… Чего же я жду?» — встрепенулся он вдруг и, потянувшись к сирене, пытался вращать ручку лежа. Это ему не удалось, и он, превозмогая боль, держась за ствол деревца, поднялся, упрямо взялся за ручку. И снова пронзительный звук воздушной тревоги, казалось, еще более резкий, чем прежде, вырвался из сирены, пронесся сквозь лес на просторы. И точно в ответ сирене снова застрекотал пулемет. Наумов почувствовал удар в поясницу и потерял сознание.

Бессмысленно было стрелять, но от злобы к тому неизвестному, кто раскрыл их присутствие, кто завываньем сирены призывал на них гибель, кто был, казалось, неуязвим, немцы стреляли.

Когда они были готовы подняться в воздух, они увидели над собой советские истребители.

Люди, прибывшие к месту, где горел немецкий самолет, нашли Наумова. Он лежал ничком, безмолвный, обхватив руками сирену. Его люстриновый пиджак был в крови. Когда Наумова поднимали на носилки, вслед за ним потянулась зажатая в его руках сирена. Нужно было сделать усилие, чтобы вынуть ее у него из рук.

Когда мне это снится, я обязательно просыпаюсь. Но прежде чем заснуть снова, я начинаю вспоминать, в который раз, всю эту историю в подробностях. Она уже обкаталась в моей памяти и стала привычной, как некий мостик, перекинутый между теми далекими событиями и сегодняшней моей жизнью. Ведь от прошлого не уйти, — мы перед ним беззащитны, оно беспощадно по отношению к сегодняшнему нашему дню, как напоминание и предостережение.

Я вижу рваное низкое небо с клубами черного дыма, полуобнаженную от снега апрельскую землю, развороченную траками, поломанные и расщепленные осколками снарядов сосны, примятые кусты краснотала и слышу сквозь грохот артиллерийской перестрелки скрежет и гудение танковых моторов, только что ушедших с командного пункта полка, с десантом на броне, в наступление. Я вспоминаю лица десантников, с которыми мы только что разговаривали перед боем, и особенно — высокого курносого парня, которого десять минут назад общелкивал своим «фэдом» со всех сторон мой спутник и друг, мой товарищ по фронтовой газете Коля Хандогин.

— Мне цыганка нагадала до девяноста лет прожить, — говорил парень и смеялся, и пухлые губы обнажали белозубый рот, и голубые глаза светились, и он крутил цигарку так, как ее крутит крестьянин, собираясь отдохнуть на сенокосе перед новым прокосом.

— Я заговоренный. А им каюк! Им все равно не удержаться…

У Коли Хандогина кончилась вся пленка. Наступление идет полным ходом, и командир полка собирается переносить дальше свой командный пункт. Мы сидим у него в землянке. Песок все медленней течет через накаты. Толчки от взрывов все реже.