Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Алеша выговорился, повернул голову и понял, что говорил самому себе: все уже спали. Он еще немного помучился и тоже незаметно для себя уснул.

Их разбудил дикий вой: Сеня Галкин носился вокруг костра и выл. Сначала никто не мог разобраться, в чем дело. Вонюче пахло паленой ватой. Потом заметили, что дым и запах идет от Сениных ватных штанов. Все стало понятно: во сне Сеня жался к костру, уголек стрельнул, и штаны затлели. Сеня носился у костра, и от этого ветер еще пуще раздувал огонь. Сообразив все это, Венька бросился на него, намереваясь поймать. Но Сеня увернулся, он совсем ошалел от боли и непонимания того, что с ним происходит.

— Сгорит, дьявол, — орал Венька. — Алешка, бросайся ему под ноги, сшибай!

Алеша так и сделал — бросился, но Сеня перепрыгнул через него и опять понесся по кругу. В темноту бежать он боялся. Потом Веньке все же удалось ухватить его за ногу. Алеша навалился сверху.

— Танька, чего сидишь, помогай, сгорит ведь, жердина. Стаскивай с него штаны.

Танька фыркнула, закатилась смехом, но, видно, поняла, что Сене грозит что-то серьезное, тоже подскочила.

— О-о! — продолжал выть Сеня. — За что-о?

Он ничего не понимал, дикая боль отшибла соображение.

С помощью Таньки стащили наконец с него ватные штаны. Венька стал топтаться на них, гася огонь. Сеня отполз от костра в темень и там ерзал задом по мокрой от росы траве. Потом увидел, как Венька ожесточенно топчется на его совсем еще новых штанах, закричал:

— Осторожнее вы! Порвете!

— Сиди! — оборвал его Венька. — Выгорел бы до костей, было бы не на что надеть. На вот, одевайся. — Венька кинул ему истерзанные штаны.

Когда Сеня показался у костра и повернулся к ним спиной, они не могли удержаться — повалились на землю, сотрясаясь от хохота. Тоненько повизгивала Танька. Не меньше чайного блюдца желтела на штанах дыра.

— Господи, ой насмешили! — давилась от смеха Танька. — Как хорошо, что я с вами поехала.

Но Сене было вовсе не весело.

— Как же я теперь поеду? — сокрушался он. — По городу еще идти.

— Сосновую кору приладить. Да нет, провалится, — отсмеявшись, рассуждал Алеша. — Травы надо, во! Набить до отказа, сверху неплохо бы цветок, вроде георгина. И красиво, и дуть не будет.

— Глядите, юморист выискался, — обиделся Сеня.

— А что! — подхватил Алеша. — В этом меня уверили, когда я еще совсем маленький был. Вот как было… Скарлатиной заболел, да так сильно, ничего не помнил. Иногда только очнусь, а передо мной что-то шершавое вертится, такое жесткое и сухое. Все время хотелось пить. А потом опять мрак. А однажды очнулся — белые кровати, и вообще все белое. В больницу-то меня без памяти привезли, не знал, как выглядит больница. Слышу за дверью чьи-то тяжелые шаги. За мной, за кем же иначе? Соскользнул с кровати и спрятался под нее. Входит кто-то с бородой и в белом халате. Спрашивает он, удивляясь: «Куда же делся мой пациент? Наверно, залез под кровать». А я думаю, как он догадался, и еще больше меня испуг трясет. Потом не выдержал, говорю: «Нету его под кроватью». Доктор, а это был доктор, и сказал тогда: «У этого молодого человека есть чувство юмора». И вытащил меня за ногу. А ты говоришь…

Обратно все же пришлось ехать на крыше. Когда они подходили к полустанку, поезд уже стоял. Грибники облепили вагоны со всех сторон. Ребята покидались от вагона к вагону, но так и не смогли пробраться в тамбур. Полезли на буфер, а с него по железной лесенке выбрались на крышу, пристроились к вентиляционной трубе. Сеня так даже был доволен — некому обращать внимания на его прогоревшие штаны. На крыше было не так уж и страшно, и даже совсем неплохо. Вот только от паровоза вместе с дымом летели мелкие частички угля, засоряли глаза да чернили лицо. В какой-то миг Алеша взглянул на улыбавшуюся Таньку и расхохотался — Танька была черна, как арап, и белокурые волосы свалялись и почернели. Но у нее не было зеркала, и она ни о чем не догадывалась.

Будь с ними кто-то из взрослых, заметили бы им, что веселятся они не к добру…

В училище их встречал неулыбчивый, строгий Николай Алексеевич Качин. От него и узнали скорбную весть: их мастер Максим Петрович накануне скончался. Всей группой, строем, пошли проститься с ним.

Максим Петрович лежал в простом гробу, ничуть не изменился, словно ненадолго уснул. Гроб был поставлен на скамейках посреди той же комнаты, в которой он жил.

В комнате Алеша увидел заплаканную Зинаиду в черном платке и ее девочку Таню, которая серьезно поглядывала на вошедших и притихших ремесленников. Рядом с Зинаидой находился пожилой человек, чем-то похожий на Максима Петровича. Алеша подошел к ним поздороваться. Пожилой оказался старшим братом Максима Петровича — Василием Петровичем. Мастер никогда о нем не поминал. Василий Петрович с недоумением оглядывал пустую и жалкую комнату, наверно, никак не ожидал, что у Максима Петровича никаких вещей не оказалось.

Друг за другом ребята обошли гроб, и Николай Алексеевич увел их в мастерскую. Алеша не стал догонять группу, неторопливо шел один.

Он слышал, что в городе появились пленные немцы, которых заставляют восстанавливать разрушенные бомбами дома, но никогда ему не приходилось видеть их. Поэтому, когда он увидел большую группу людей в сопровождении двух вооруженных бойцов, он не сразу понял, кто они такие, а сообразив, почти непроизвольно вытянул в их сторону руку с обидно сложенными пальцами, выкрикнул ненавистно: «Видел, фашист, вот!» Ближний к нему немец тут же выкинул свой кулак и восторженно заорал: «Видель!»

Алеша задохнулся от возмущения. Потом уж догадался, что немец принял его кукиш за приветствие, и от этого стало еще хуже: советского человека в чем заподозрил!..

В мастерской ни говора, ни шума, даже будто и не работает никто.

Венька встретил его новостью:

— Николай Алексеевич сказал, что поступили заявки на рабочих с одного нового завода. Рискнем?

— Что ж, — Алеша согласно кивнул, — давай рискнем.

1986

Дерябин старательно прикрыл дверь, прошел к столу. Но опустился не в кресло, а на диван, масляно поблескивающий желтой кожей. Пружины были твердые, и он подумал, что, должно быть, долго сидеть на таком диване мучительно. Он всегда удивлялся, почему те, кто часто бывал у него, избегали садиться на диван, предпочитали стулья. А новички садились, и диван их выталкивал. Все долгие заседания они боролись с ним. Теперь ему было понятно, отчего они ерзали и ежились. А он думал, его слова доходят до глубин сердечных, заставляют беспокоиться.