Борис Подопригора - Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)

– Левка… Как же ты тут держался?

Панкевич облизал пересохшие губы и улыбнулся снова:

– Согласно приказу… А как ты-то пробился?

– Талант не пропьешь, – хмыкнул Числов. – Ты же говорил, что я на генерала тяну?

– На генерала… – прошептал Рыдлевка. – Да, конечно… А ты сказал, что уволиться хочешь.

– Я передумал, Лева… Мы с тобой оба генералами станем. Сейчас только повоюем еще немного…

А Веселый и Маугли в это время теребили бледного от кровопотери Коняева. Веселый сидел рядом с Конюхом на корточках, а Маугли подкладывал раненому под голову чей-то бушлат – весь в засохшей уже крови.

– Ваня, Ваня, – сказал Родионенко. – Ты потерпи немного… Хочешь я тебе подкурю?

Конюх слабо кивнул и прошелестел еле слышно:

– Мне холодно… Серега…

– Ваня, слышь, Ваня, ты погоди, ты что… Наши скоро подойдут – товарищ капитан пришел, он сказал… Ваня…

– Кому мы тут нужны…

– Ваня, погоди… На, я сигаретку поджёг… Ваня…

Затянуться вставленной в рот сигаретой Конюх смог только один раз. А потом он умер, и сигарета выпала из губ на воротник бушлата…

…Около пяти утра духи, подсвечивая себе ракетами, пошли снова в атаку. Десантники отбились, но с трудом, потеряли шестерых. Тунгус работал с правого края – бил из снайперской винтовки. Его накрыло гранатометным выстрелом.

Наверное, он умер без мучений…

Примерно в половине шестого Числов в последний раз сумел выйти на связь с Самохваловым. Там, похоже, дела были совсем неважные, потому что ротный, выслушав доклад капитана, сказал после долгой паузы:

– Капитан Числов, принять командование… Стоять!.. Не поминайте, ребята…

А потом Сергей, оставшись на частоте Сошки, услышал, как майор, словно о чем-то личном, просил базу:

– …В девятку, давай в девятку! Огонь на меня! Приказываю! Прошу… Кроме «семерки», «тарелочки»!.. Кроме «семерки»!

Голос оборвался – Самохвалов, вызвав огонь на себя, полоснул короткой очередью по рации и начал рвать вынутое из кармана письмо с фотографией.

Рядом кто-то уничтожал радиотаблицы и карты…

…Когда после артналета боевики все же ворвались в ротные окопы – признаков жизни там уже никто не подавал. Майор Самохвалов, с полузасыпанными ногами, лежал, привалившись к пустому цинку.

Кто-то из боевиков, горстями сгребая стреляные гильзы, швырял их в мертвое лицо, истерично визжа:

– На, собака, жри, жри!

А потом он несколько раз выстрелил Самохвалову в лицо – духу показалось, что мертвец улыбается…

…Ровно в шесть утра на «тарелочке» заиграла мелодия гимна – старого советского гимна. Никто не удивился – это играли Левкины часы-«луковица», доставшиеся ему от деда, закончившего Великую Отечественную офицером. Часы были наградные – еще той эпохи, но ходили исправно.

Гимн выслушали молча, а потом Числов сказал:

– Ну вот, пацаны, уже – почти утро… Скоро рассвет – и мы весну увидим. И все нормально будет – раз зиму пережили… Да, Родионенко… Я тебя поздравляю… Кореш твой – Азаретян, просил тебе подарок передать… Держи…

Числов протянул Веселому пачку «Космоса», которую тот немедленно открыл и пустил по кругу: в пачке стало всего на пять сигарет меньше. Они не успели докурить – духи полезли снова, одновременно почти со всех сторон. По «тарелочке» били автоматы, пулеметы, гранатометы и минометы…

Ответный огонь был редким, но он был…

…Четыре одновременно вздыбившихся по углам периметра развалин разрыва очертили жизненное пространство оборонявшихся – всех, кто остался от роты. «Тарелочку» держали четыре десантника – по одному на каждую сторону света:

– старший лейтенант Панкевич, постоянно что-то бормотавший и уже почти ничего не видевший, но все равно стрелявший из автомата;

– угрюмый рядовой Мургалов, по прозвищу Маугли, в неуставных черных перчатках и со снайперской винтовкой погибшего сержанта Николаева;

– наконец по-настоящему развеселившийся рядовой Родионенко (он же – Веселыяй), бивший из своего автомата одиночными и комментировавший каждый выстрел с внезапно прорвавшейся футбольной терминологией: «Эх, на стакан бы ниже – и в „девятку“!»;

– капитан Числов, новый командир роты, с ручным пулеметом и маленьким, замусоленным образком в ладони…

Наверное, кто-то из них все же «увидел весну» при солнечном свете…

Потом несколько пленных боевиков – те, что были ранены на подступах к «тарелочке», – на допросах показали, что когда уже совсем рассвело – в развалинах еще кто-то огрызался короткими, очень экономными очередями из пулемета…

…Основные силы подошли к десяти утра. С федералами почти сразу же прибыли и местные – с подводами, чтобы увозить мертвые тела. Когда стали считать – их оказалось за пятьсот. Точную цифру никто так и не узнал – все данные разнились. Прорвавшихся боевиков долго преследовали, и через четверо суток многие из них сдались.

…Хамзата тоже вывезли – как мертвого, но он оказался еще живым. Он очнулся через несколько дней в незнакомом пустом доме – в одних кальсонах. Шатаясь, встал и вышел из дому. Слева – под пронзительно синим небом уходила дорога в горы. Справа – внизу, стоял блокпост ВВ. Хамзат упал прямо – лицом вниз…

…Полковник Примаков прилетел на перевал Исты-Корт на «вертушке» лишь к полудню 1 марта – как раз когда нескончаемые вереницы подвод вовсю уже вывозили тела. Александр Васильевич видел многое, но тут его пробрало – до нутра. На перевале было много каких-то людей – медиков, каких-то гражданских, ходили и несколько прокурорских. У одного из них полковник Примаков спросил:

– Неужели никто… неужели никого в живых не осталось?

Прокурорский неопределенно пожал плечами и нехотя ответил:

– Не знаю… Вроде там пару-тройку нашли каких-то «трехсотых»… Медики чего-то суетились…

– А имя… или звание?.. – с надеждой спросил Примаков. Но представитель прокуратуры лишь снова пожал плечами и отвернулся. Более развернутого ответа полковник от него так и не дождался…

…Так уж повелось с давних пор в России – называть подвигами зачастую то, что было не столько проявлением подлинного героизма, сколько просто трагедией. Настоящие подвиги случаются очень редко, в том числе и на войне, где чей-то героизм зачастую становится результатом либо чьей-то глупости, либо – подлости. Истинный героизм – это всегда нечто, совершенное почти за гранью человеческих возможностей. И это всегда – осознанный выбор. Когда выбора нет, подвиг превращается просто в трагедию.

У тех, кто держал перевал Исты-Корт, выбор был – и они его сделали. Они могли открыть дорогу боевикам, могли сдаться, могли попытаться бежать… Десантники предпочли стоять до конца… И не надо спрашивать, во имя чего они сделали этот свой выбор, того, кому это непонятно, наверное, не удовлетворит никакое, даже самое развернутое, объяснение. Это все равно что объяснять, почему человек любит, – если любовь настоящая, то она не за что-то и не вопреки чему-то, она просто… потому что – любовь.