Борис Подопригора - Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)

– Ну ты, Борис-ако, прямо устод [169]. Просто Борис Владленович «Авиценна»!

– Тогда уж – Ибн Сина [170],– засмеялся в ответ Глинский. На самом-то деле его успехи в таджикском языке были впечатляющими, но не настолько уж удивительными: и в таджикском, и в дари много слов с арабскими корнями, а уж арабский-то Борис в Чирчике подтянул более чем неплохо. В последние месяцы каждый день часов по шесть переводил лекторов-инструкторов в учебном центре, да и с арабами было о чём поговорить.

Однако, исходя из профиля полка, основным критерием профессионального роста была всё же боевая подготовка – главная дисциплина зачётной проверки за полугодие (а для замены Борису таких проверок нужно было сдать не менее четырех). Первую проверку Глинскому пришлось сдавать на пятом месяце службы в полку. Поначалу всё шло очень даже неплохо: прыжок с парашютом, потом тактическое десантирование с вертолёта с последующим десятикилометровым кроссом и разведывательными действиями в составе групп, потом установка мин и стрельба из автомата и снайперской винтовки. На этих этапах проверки проблем не возникло, Борису оставалось лишь сдать зачёт по РОССу [171]. Все «молодые» перед этим зачётом тянули «билет», чтобы определиться со спарринг-партнёром. Глинскому достался почти сорокалетний угрюмый прапорщик-дагестанец. Он явно весил больше Бориса, был коренастым и кряжистым, а его левое колено перетягивала плотная оранжевая повязка. Это был такой знак: нога травмирована, без особой нужды «работать» её нельзя.

Они вышли на сдвинутые маты, поприветствовали друг друга, а потом дагестанец поднял глаза к потолку и зашевелил губами. Глинскому и в голову не пришло, что соперник молится. Как это молится? Прапорщик Советской армии во время итоговой проверки? Ну, ребята, вы даёте… Поэтому Борис, не думая, провёл подсечку сзади, усадив противника на пол, а когда тот попытался встать – буквально выбросил его за край ковра. Казалось бы, что не только по факту, но и по спецназерской хватке Борис зачёт, безусловно, сдал. Однако майор Фархадов, заместитель по боевой подготовке, зачёт не принял. А это означало, что полугодовая проверка не засчитана. Стало быть, Глинскому предстояло куковать в «песках» на полгода дольше. Борис попытался получить какие-то разъяснения – и получил их: якобы он вступил в единоборство ещё до команды и «не по-офицерски» задел травмированную ногу товарища. Но если всё было так, то почему же Фархадов не остановил поединок ещё до броска? Чего выжидал? Майор просто отмахнулся от его вопросов, и вот тогда Глинский вспылил и напрямую заявил Фархадову, что тот его специально «зажимает». А раз так, то и он, то есть Борис, имеет полное моральное право задействовать свои московские связи… Словесная перепалка ни к чему не привела, майор Фархадов зачёт всё равно не принял.

Командир полка Халбаев нехотя согласился поговорить со старшим лейтенантом лишь через день. Борис вошёл в кабинет подполковника строевым шагом и отдал честь. Халбаев сопя встал со своего кресла, кивнул в ответ Глинскому и быстро оглядел его с головы до ног, явно выискивая, к чему бы придраться:

– Э-э… Това-арищ старший лейтенант… Вы когда пад-ши-ва-ца научитесь? А? А бузить не нада. Права качать – не нада. У нас всё справедливо. Спроси у товарищей – они объяснят. Итоговую пересдашь через полгода. Иды. Служи.

Собственно говоря, Глинский даже рот не успел открыть, как аудиенция была окончена.

Весь в красных пятнах от возмущения, Борис выскочил из штабного домика и столкнулся с майором Фархадовым.

– Жаловаться ходил? – хитро сощурился майор.

– Я не жалуюсь, – угрюмо ответил Глинский. – Я просто не понимаю… Это всё из-за того, что я – москвич?

– Э-э, – прищёлкнул языком Фархадов, – москвич-чирчич… Ты некрасиво сделал, да? Ты Энверу даже помолиться не дал. Он на Олимпиаде выступал – ему все дали помолиться. Араб дал. Иранец дал. Даже американец – дал. Ты не дал. Зачем так делаешь?

– Подождите, – потряс головой Борис, – кому я помолиться не дал? Аллаху, что ли?

Фархадов (член партии, разумеется) тут же по-восточному хитро вильнул в сторону:

– Э-э… зачем Аллаху? У него свой бог есть – советский. А Москвой нас пугать не надо. Москва далеко…

Постепенно Глинский уяснил, что по незнанию некоторых местных нюансов невольно влез в чужой монастырь без приглашения. Этот прапорщик-дагестанец оказался ни много ни мало призёром Московской Олимпиады, где «отстоял честь Родины в непростых политических условиях». А за полгода до этой Олимпиады его ранили при штурме кабульского дворца Амина. Любопытно, что этому действительно незаурядному спортсмену так и не дали звание заслуженного мастера спорта – поскольку он никогда не скрывал своей «несоветской» набожности и молился даже перед дверью командирского кабинета. Кстати, лично опекал этого прапорщика его главный земляк – сам Расул Гамзатов. Так что Глинский попал в непростую ситуацию. Не только Халбаев и Фархадов, но и практически все остальные офицеры полка сочли, что Борис «выступил не по делу». Да ещё и московскими связями пугал…

От Глинского не то чтобы отвернулись, но легенда о его якобы неофицерском поведении оказалась прямо-таки нарицательной. Борис замкнулся в себе и продолжал, стиснув зубы, тянуть службу. При этом он понимал, что с навешенным новым ярлыком в дополнение к старому – московского залётчика – сдать следующую проверку не факт что удастся. Тем более что от Фархадова зависела не только приближающая замену аттестация, но и повседневная служба…

Постепенно в голову Глинскому стали приходить пораженческие мысли: может, и впрямь плюнуть на всё и попросить отца помочь уволиться из армии? Но это означало сдаться, признать свое поражение в схватке с «тяготами и лишениями», а признавать себя слабаком Борис всё же не желал… Но и оставаться на веки вечные в Богом и Аллахом забытом Чирчике тоже как-то не хотелось. В общем, в душе старшего лейтенанта творился самый натуральный раздрай, усугубившийся ещё и так и не наладившейся личной жизнью.

Хотя, собственно, какая в гарнизоне личная жизнь? Тогдашний Чирчик был городом скорее интернациональным, но «военизированным». И хотя местные русские девушки с удовольствием знакомились с офицерами-холостяками, москвича Бориса они, однако, прельстить не могли. Как это ни странно, он поначалу даже засматривался на местных «шахрезад» – ему всегда смугленькие нравились… Но не более того. Так что вся личная жизнь Бориса заключалась в письмах, которые он стал регулярно получать от Людмилы и совсем редко от Виолы. Людмила писала по-провинциальному обстоятельно, почти каждую неделю, Виола же за всё время «ссылки» Бориса прислала ему всего два письма, зато в последнем сообщила, что у театра вроде бы намечаются короткие гастроли в Ташкенте.