Борис Подопригора - Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)

Челышева он подкараулил на выходе из столовой – известное дело, сытый-то человек добрее голодного. Даже если этот человек – разведчик.

Глинский отдал честь и обратился по уставу, а потом сразу же сбился, начал говорить горячо, но путано:

– Товарищ подполковник! Андрей Валентинович! Я знаю, официально в отпуск меня никто не… Тем более если брак не зарегистрирован, и год в Афгане ещё не прошёл… Но я должен… Я знаю – по закону нельзя, а по жизни – кровь из носу…

Подполковник внимательно посмотрел на взопревшего от неподдельного, видать, волнения старлея и остановил его словесный поток:

– Погоди, не тарахти… Пока я ничего не понял. Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, а ты излагаешь так, как будто ни одной справки не написал. Успокойся. Пойдём в курилку, посидим, потравимся…

В оборудованной неподалеку от столовой курилке на свежем воздухе (три поставленные П-образно скамьи и вкопанные в землю крупнокалиберные гильзы вместо пепельниц) уже сидели три младших офицера. Они вскочили при появлении Челышева, а тот улыбнулся и совсем не по-военному сказал им:

– Коллеги, не сочтите за произвол, нам немного пошептаться надо…

Офицеры мигом затушили сигареты и исчезли. Подполковник достал из брючного кармана пачку «Золотого руна», сигареты в которой были перевёрнуты фильтром вниз – чтобы не касаться фильтров пальцами при доставании. Так в Афгане делали почти все курильщики, это была ещё одна защитная мера от желтухи.

– Будешь? – Челышев приглашающе тряхнул пачкой, но Глинский качнул головой:

– Спасибо, Андрей Валентинович, я уж лучше свою «Стюардессу»… Ваши для меня слишком душистые.

– Есть такое, – улыбнулся подполковник, – Не всем этот аромат нравится… Зато никакого дефицита – всегда в продаже, без сбоев… Ладно, рассказывай, что там у тебя стряслось…

Борис глубоко вздохнул, затянулся сигареткой и стал рассказывать…

Челышев слушал внимательно, без снисходительности, но иногда вставлял уточняющие вопросы. Эти вопросы были так вроде бы незатейливо сформулированы, что Глинский, начав было рассказывать о Людмиле, рассказал в итоге и об Ольге, и о Виоле. Нет, за язык Челышев Бориса не тянул и вовсе не допрашивал, тот сам решил говорить всё без утайки, как есть, – ну а в его «любовном четырёхугольнике» рассказать только про один «угол», ничего не объяснив про другие три, было бы просто глупо, потому что картина бы нарисовалась, во-первых, «маслом», а во-вторых, несколько странная. Вот и пришлось Глинскому фактически исповедаться человеку, которого он, по существу, не знал…

Где-то через полчаса после начала исповеди-перекура Борис наконец иссяк и замолчал, повесив голову. Молчал и Челышев, докуривая очередную сигарету. Наконец, подполковник затушил окурок и вздохнул:

– Да, брат, начудил ты… И ведь вроде не бабник…

Глинский вскинул голову:

– Андрей Валентинович, да у меня за всю жизнь всего три женщины и было!..

Челышев фыркнул:

– Ишь ты! А что, в Красной армии норматив приняли: просто бабник – после десятка, а после пятнадцати – заслуженный? Да и сколько её было, твоей жизни? М-да… Ситуация. Прямо тебе скажу, небанальная…

Подполковник замолчал, закурил новую сигарету и задумался, искоса поглядывая на молодого офицера. Парень ему, в общем, нравился. Правда, слишком уж порывистый. Кстати, у него и в служебной характеристике написано – «вспыльчивый». Но дело не в этом. Нравится-то он, может, и нравится, но вот стоит ли в него ВКЛАДЫВАТЬСЯ? В коня ли будет корм?

В том, что Глинский ни разу не соврал ему, Челышев даже не сомневался, он профессионально умел отличать правду от лжи. Но сама по себе правдивость ещё ничего не значит…

Подполковник молча курил и размышлял, явно взвешивая что-то про себя. Борис понял, что, несмотря на всё своё красноречие, убедить Челышева не получилось, прерывисто вздохнул и с безнадёжной уже интонацией сказал, будто напоследок:

– Знаете, Андрей Валентинович, был у меня начальник в Москве, пожилой уже майор. Так вот он мне однажды сказал такую присказку английскую: «Бойся потерять счастье. Во всём остальном не бойся быть смелым». А дочь – она ведь и есть счастье! Это же на всю жизнь…

Погруженный в свои заботы, Глинский не заметил, как Челышев еле заметно вздрогнул.

– А какая у твоего начальника фамилия?

Борис запнулся на полуслове:

– Беренда… А вы что, его знаете?

Подполковник неопределенно повёл плечами, что можно было понять и как «да», и как «нет», и вдруг неожиданно резко хлопнул себя по колену:

– Я всё услышал, Боря. Давай в роту. Я подумаю, чем помочь. Обещать пока ничего не буду…

Но Глинский всё же знал Челышева не первый день и понимал, чего стоит в его устах фраза «я подумаю, чем помочь». Фактически подполковник сказал ему: «Я сделаю всё, что смогу».

Несмотря на появившуюся надежду, весь остаток дня в роте Борис откровенно промаялся, даже в волейбол еле отстоял, а потом почти всю ночь проворочался без сна. Перед рассветом он, наконец, заснул, и снова ему приснился зеленоглазый «англичанин». Глинский во сне хотел его о чём-то спросить, но не успел – ещё до подъёма его разбудил Грозный-Ермаков:

– Подъём, отец-герой. Переодевайся в повседневку и лети в штаб. За предписанием. Оттуда – сразу на борт. Сегодня в девять.

Борис только глазами хлопнул. Иван Василич улыбнулся и протянул Глинскому его синий служебный паспорт:

– Давай, отпускник. Привези настоящих рижских шпрот.

Собрался Борис мгновенно, и уже в семь пятнадцать он вошёл в кабинет Профи. Впервые, кстати. Глинскому было любопытно, но даже бегло оглядеться он себе не позволил – вытянулся, отрапортовал и замер по стойке «смирно». Генерал не спеша оглядел старшего лейтенанта, и Борис почти физически ощутил этот пристальный оценивающий взгляд – не то чтоб он был совсем колючий, но мурашки по спине он всё же вызвал.

Наконец, генерал молча кивнул на опечатанный конверт на краю стола. Поверх конверта лежало предписание. А в самом конверте, как оказалось, были ведомости по сдаче разведчиками всей 40-й армии экзаменов по иностранным языкам. Профи снова взглянул на конверт и предписание:

– Прилетишь в Ташкент – сразу в штаб округа к полковнику Сивачёву. Из бюро пропусков позвонишь по 55–66. Сдашь по ведомости. Дальше он тебе скажет. Через четыре дня быть здесь. Понял?

– Так точно, товарищ генерал-майор. Спасибо. Разрешите идти?

– Иди.

Глинский щёлкнул каблуками, но выйти не успел – с формальным стуком, без ожидания ответа в кабинет вошёл невозмутимый подполковник Челышев. Он время на приветствия тратить не стал:

– Девяносто шестой «уазик». Поторопись. Регистрация ужё идет.

Борис ринулся было в дверь, но Андрей Валентинович, переглянувшись с генералом, удержал его: