Борис Подопригора - Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)

– К Людке, что ли? Так она занята, с лялькой сидит…

От этого паскудного тона Бориса словно ледяной водой окатило. Он молча сел и попытался закрыть дверь, а она, как назло, никак не закрывалась нормально.

А абориген всё не унимался. Он подошёл ещё ближе и прищурился:

– А-а… Это ты… Тогда на танцах к ней подъезжал, когда она ещё без пуза ходила… А потом пузо увидел и съебал… Откупаться приехал? Олежка приедет – хуй тебе отрежет. И знаешь куда засу-унет?

И парень радостно заржал над собственной шуткой. Видимо, она показалась ему очень остроумной. Никогда не бывавший до этого в Тарусе, Глинский с трудом подавил желание ударить по наглой молодой, но уже сильно испитой роже. Он наконец сумел закрыть дверь и сказал хрипло водителю:

– Едем отсюда.

Таксист сочувственно промолчал. Нужный дом они проискали ещё минут десять, и всё это время Борис гнал и гнал от себя нехорошие мысли: «Откуда этот парень знает Людмилу? Хотя в этой деревне, наверное, все друг друга знают… Олежка – это, допустим, её брат. Вроде так его зовут. Он ещё из учебки сбежать хотел… Дела… А кто это к Людмиле на танцах подъезжал? И насколько близко подъехал? Господи, да ведь я о ней и о жизни её почти ничего не знаю…»

Дом, слава богу, всё же нашёлся. Глинский расплатился, подождал, пока машина отъедет, закурил, затянулся несколько раз, потом отбросил сигарету и подошёл к деревянному крыльцу…

…Дверного звонка не было, и Борис постучал негромко, но Людмила откликнулась сразу, видимо не спала. Ещё не отперев до конца дверь, она испуганно спросила:

– Что, маме хуже? Я же только что из больницы.

В полумраке она Бориса узнала не сразу, а когда узнала – особой радости не выказала. Так… будто какой-то знакомый не очень вовремя зашёл. Не было ни объятий, ни поцелуев. Глинскому показалось, что Людмила даже не особо хотела пускать его в дом, но он всё же зашёл.

Надрывно заплакал ребёнок. Людмила, в старой мужской рубашке и растоптанных чешках, тут же кинулась к кроватке, подхватила дочь и стала торопливо качать её на руках.

Борис кашлянул:

– Я… Я, как по радио услышал, сразу…

– Я тебя не ждала! – перебила его Людмила и почти без паузы зло запричитала: – Это всё Ирка, Ирка чумная: «Напиши команди-ирам, сообщи на ра-адио…»

– Какая Ирка?

– Такая! Какая тебе действительно разница! Тебе что, руки перебило? Лучше б член оторвало! Хоть бы раз написал!

– Погоди, Люда! Я же не знал ничего! А как узнал – я сразу…

Людмила ходила взад-вперед по комнате, подставляя дочери грудь и вытирая подолом рубахи мокрое то ли от пота, то ли от слёз лицо, заголяясь до пупа. Надетые на ней советского пошива трусы эротических грёз не вызывали…

…Когда девочка в очередной раз затихла, Людмила уложила её, потом выпрямилась и снова уставилась на Глинского теми же устало-злыми глазами:

– Тебе есть где ночевать? Утром приходи, если хочешь. Вместе к матери сходим. Она-то думает…

Людмила махнула рукой, не договорив. Опешивший окончательно Борис даже головой замотал:

– Что, вот так возьмёшь и выставишь на улицу? Мне что, на лавочке ночевать? Да ты хоть знаешь, чего это стоит – из Афгана вот так вот выбраться?!

Людмила всхлипнула и наконец-то разрыдалась, Глинскому даже показалось, что она хочет броситься ему на грудь, но… Странно она вела себя. Не ожидал Борис вот такого от неё, всегда молчаливо-податливой. Глинскому стало казаться, будто Людмила сама чувствует себя в чём-то виноватой, но боится сказать правду… Может, всё-таки всё дело в отцовстве? Кто же отец? Ведь, когда она гостила у него в Чирчике, да, точно, с третьего вечера начались эти «проблемные дни»… И потом она ничего такого не писала – про беременность там, или, дескать, давай поженимся… А может, она так обиделась из-за брата, который из учебки сбегал? Так ему-то чем мог помочь старший лейтенант? Она надеялась, что он отца попросит? Если так, то она просто не понимала, как среагировал бы Глинский-старший…

…Потом они сели на кухне пить чай-каркадэ, привезённый Борисом. Нормального разговора так и не получилось. Каждые десять минут Людмила вскакивала к дочери, которая то засыпала, то просыпалась вновь. Глинский спросил, как зовут девочку, и окончательно обалдел, узнав, что вот уже три недели Людмила так и не даёт ей имени. На кусочке клеёнки с марлевым браслетиком (такие повязывают новорождённым), который Людмила сунула Борису под нос, было написано: «Шилова, дев.» и всё. Этот браслетик Глинский незаметно спрятал в карман галифе…

Когда малышка в очередной раз заснула, Борис, у которого просто слипались глаза от усталости, попытался увлечь Людмилу в старую широченную кровать, но лишь нарвался на очередную грубость, да ещё произнесённую с каким-то провинциальным выговором:

– Отстань, тебе ж сказали!

Глинский долго молчал, потом допил остывший чай и произнёс устало и уже почти равнодушно:

– Знаешь, Люда… Я, может, и неправ в чём-то… Но вот так мужика встречать, который, кстати, не с курорта прилетел… Это, я тебе скажу… поступок… Знаешь, я боюсь, у нас с тобой не только в эту ночь настроение разное, но и жизнь… Разная у нас с тобой жизнь, Люда. Я летел сюда как отец. А ты даже не сказала, кем я ей довожусь!

Людмила молчала, но было видно, что её не проняло, слова Бориса отскакивали от неё, как сухой горох от твёрдой стенки…

Около шести утра Глинский молча положил на стол две красные десятки, встал и подошёл к спящей девочке. Долго смотрел на неё, но взять на руки так и не решился. Он пытался понять, на кого она похожа, но личико было совсем маленьким, да и что там разглядишь в утреннем полумраке? За его спиной так же молча стояла Людмила, устало склонив голову. Её молчание и поза выражали только одно: быстрее бы это всё кончилось, прости господи…

Глинский не стал тянуть. Из этого не принявшего его дома он вышел, не попрощавшись, и побрёл на автобусную станцию. Там Борис купил билет до Москвы и, поскольку до первого автобуса оставалось ещё минут двадцать, присел на лавку и закурил. Сразу за окошком кассы висел допотопный междугородный телефон-автомат. Глинский посмотрел на часы, потом нашарил в карманах несколько пятнадцатикопеечных монет. Телефонный номер Виолы он помнил наизусть.

Она долго не снимала трубку, потом ответила сонным голосом, не понимая, кто ей звонит в такую рань. Когда наконец проснулась и узнала Бориса, радости не выказала.

– Откуда ты?

– Я рядом с Москвой. Отпустили на пару дней. Может, повидаемся?

– Зачем? Мы же всё друг другу сказали.

Глинский грустно усмехнулся:

– Знаешь, в армии есть такое правило – отвечать только за себя: не мы решили, а я решил. Персональная ответственность. Вот и ты – говори за себя. Может, ты и всё сказала, а я вот точно не всё…