Борис Орлов - Судьба — солдатская

Георгий Николаевич подвел их к командиру. Объяснил: знакомые, идут к фронту. Тот поднялся. Протянул сначала Вале, потом Анохину и, наконец, Петру руку.

— Пнев, — говорил он каждому, пристально вглядываясь веселыми светло-серыми глазами в лица.

Это был человек среднего роста, одетый в галифе и перехваченную в поясе солдатским ремнем гимнастерку с накладными карманами. Длинные, светлые, как лен, волосы Пнев закидывал назад, а в лице его было что-то такое, отчего он казался простым и смелым человеком.

После долгой паузы Пнев заговорил:

— Да, вы опоздали. — Слова он затягивал на гласных, и речь его от этого делалась неторопливой. — Фронт, судя по всему, ушел. Отступили наши. Почти месяц держали гитлеровцев перед городом Лугой, у станции Серебрянка, вдоль реки Луги по созданному в начале войны Лужскому оборонительному поясу. Нечего сказать, силен еще фриц… помотает еще нам кишки. Фронт теперь, наверное, далеко. Лучше всего оставайтесь пока у нас. Разберемся, тогда и решать будем, идти вам дальше или нет.

Чеботарев угрюмо смотрел ему в глаза и молчал. Анохин, разгладив бороду, посоветовал Чеботареву:

— Обратно возвращайтесь, Петр. У нас вы уж обжились да и обстрелялись.

— Ну, нет, товарищ Мужик, не выйдет, — усмехнулся Чеботарев, а потом серьезно добавил: — Я военный. Мне… Я к своим должен двигать. Побуду до выяснения обстановки и двину.

— Выходит, мы не свои тебе? — обиделся Анохин. — Разе мы тебя?.. Как за дитем малым… Срамота! — И, опустив голову, засопел в усищи.

Пнев, чтобы сгладить, видно, возникшую ситуацию, потрогал тщательно выбритый подбородок и обратился к Мужику, не скрывая удивления в голосе:

— Это кто же вас такой кличкой удостоил? Оригинальна.

— Кто? — смутился Анохин и объяснил: — Это мене… Печатник прозывается сам-то. Башка у парня — во-о! — И развел тяжелые, крепкие руки. — Арбуз, а не башка… а сам… маленький, кожа да кости. Одно слово, пигалица.

Пнев улыбался, слушая Анохина. Когда тот смолк, примиряюще сказал:

— Интересный человек этот ваш Печатник. Интересный. — И, прощупывающим взглядом окинув Валю, так, что она даже опустила глаза, заговорил с ней: — Вас мы в целости-сохранности доставим в Лугу, барышня. Но… не раньше, как дней через пять, потому что сейчас, видите, ничего не ясно: наша она или в ней уже гитлеровцы. Поэтому идти сейчас туда рискованно. — Тут он стал объяснять всем: — С Лугой, пока она наша была, связь у нас поддерживалась. Мои ребята туда через фронт частенько ходили… указания получить от райкома, семьи повидать… Теперь вот надо искать истребительный батальон лужан, если она пала. В нем все начальство должно быть. Не знаю: так и должен я своим отрядом жить или присоединиться к батальону?..

От Пнева Георгий Николаевич повел их к своей палатке. Откинув полог, растолкал спящего паренька лет восемнадцати и попросил его:

— Сбегай-ка принеси чего-нибудь поесть. Гости у меня.

Паренек убежал.

Валя оглядела на себе кофту, отцовские брюки, сапоги. Развязав узелок, достала лежавшее под бельем серое платье и, смущаясь, сказала:

— Переоденусь.

Юркнув в палатку, она прикрыла за собой полог. Когда выбралась обратно, все уже сидели кружком прямо перед палаткой. Валя тоже села. Смотрела, как Георгий Николаевич, постелив на землю плащ и вытащив из-за голенища сапога старый кованый нож, ловко нарезает им ровные пластики сала и куски хлеба от пшеничной буханки. Ей представилось, как этим ножом он убил в Залесье Захара Лукьяновича, и ее всю передернуло.

Подошел Пнев. Оглядев «стол», крикнул проходившему бойцу, чтобы тот взял у Непостоянного Начпрода бутылку самогона и принес сюда.

— Надо же встречу отметить.

Вскоре боец вернулся и подал Пневу бутылку самогона. Сам ушел.

Георгий Николаевич взял у Пнева бутылку и стал разливать по стаканам. Пнев в это время говорил Анохину:

— Когда направитесь в свой отряд, пошлю с вами человека. Связь нам друг с другом устанавливать надо. Быть соседями и не дружить — это вроде кустарщины. — Он взял стакан, налитый до половины, и обратился ко всем: — Разрешите! За дорогих гостей, — и опрокинул в себя сивуху, а потом, не закусив, извинился и ушел.

Георгий Николаевич, выпив, долго смотрел на Валю печально и сожалея о чем-то. Наконец произнес, уронив взгляд на кусок сала, которое ковырял своим ножом:

— Что же ты, Валюша, не спросишь, как у меня все это… семья как?

Валя и остальные сразу почувствовали что-то неладное.

Подняли на него вопрошающие глаза.

— Вот так, — сказал он, когда не говорить было уж нельзя. — Умерла моя Надежда Семеновна. — Валя сразу побледнела, а все остальные опустили глаза. — Через это, получилось, и я здесь оказался как бы. А как было дело? Брата я не нашел — в леса убег. Дом их пуст… Заскитались мы. Идем как-то по дороге. Мне приспичило. Пошел я в лесок, а она осталась на краешке дороги. Слышу, машина проехала и крик истошный моей Надежды-то Семеновны. Выскочил, а она по дороге катается, и машина с немцами метрах в стах уж, убегает… Переехали. В жизни играют, сволочи. Нарочно переехали — на дороге след видно было… Вильнули и переехали.

Георгий Николаевич смолк. Внешне он был спокоен. Глаза его — затуманившиеся, грустные — выдавали печаль.

К самогону больше никто не тянулся. Гнетущее состояние охватило всех. Петр вспомнил рассказ Вали о том, как она жила в Залесье. Жалел Георгия Николаевича. Наконец Анохин, разглаживая пальцами усы, промолвил:

— Нанес германец горюшка… Теперича… долго не избыть.

— Вот, — снова заговорил Георгий Николаевич, обращаясь больше к Вале, — похоронил я ее, мою голубушку, значит. Тут и похоронил, у дороги, без обряда. Вот этим ножом и могилу выкопал, — он показал глазами на кованый нож, которым по-прежнему ковырял сало. — Похоронил, а потом сижу и плачу. Думаю: «Права ты была, Валюша. Немцы — вина всему. Кто же боле?» И стало мне жалко Захара Лукьяновича. «Не виновен, — думаю, — ты в кончине Сашеньки… Грех мой». Сижу так, думаю: повеситься али что?.. Кончилось все в жизни моей. А тут вот эти погодились, — и махнул на палатки рукой. — Приняли. Винтовочку выдали. Вот так и получилось… Просветлел я, Валюша, за это время. Много ребята мне хорошего рассказывают. Учат уму-разуму… Открываются мне глаза-то. Правду стал видеть… Мне бы теперь вот того офицера встретить, который над Сашей моим так надругался. — Он замолчал. Дрожащей рукой потянулся к стакану.

Все, не чокаясь, выпили до дна — будто поминали покойника. После этого Георгий Николаевич, как-то наотмашь, всей рукой вытер губы. Сказал:

— Ну, хватит говорить о смерти. — И, чтобы, видно, сгладить у всех впечатление от рассказа о жене, произнес: — Командир у нас хороший. Боевой. И душа у него есть. Всех уважит. Видит каждого насквозь. Передают тут ребята из отряда, образованный будто он, агроном али инжанер там. В Луге, когда еще она не под немцем была, в истребителях ходил, а потом надоело баклуши-то бить. Поругался с начальством да и подался с кучкой ребят из своего взвода через фронт. Оброс здесь… Сейчас нас больше полсотни. Сбились. Разные все. Воры бывшие даже есть. Два человека. Из Струг Красных: когда немец-то взял, повыпускали всех из тюрьмы, ну а эти против немца пошли. Принял. Не побрезговал. Когда я к нему просился, говорит: «Раз осознал, борись. Бороться с нечистью никому не запрещено, всегда похвально…» Совсем недавно восемнадцать карателей постреляли… А этим добром, — и показал на оставшийся в бутылке самогон, — не балует, по норме выдает. Чаще после боя выдает. Армейская, говорит, норма. А я и армейскую не пью — не пристрастился…