Борис Орлов - Судьба — солдатская

Момойкин понял, что Петр его не слушает, и, сославшись на дела, направился к палатке.

Подошедшей с раскрасневшимся, счастливым лицом Валентине Петр вдруг сказал:

— Меня этот Егор удивляет! У него такое горе! Помнишь, Георгий Николаевич рассказывал?.. А он… И «Кудеяр» его не задел, и ничего будто не было с ним, и семьи его фашисты будто не лишили?! — И вовсе грубым голосом: — Понимаешь?.. Что он так веселится? К чему?

— А может, он это… чтоб забыться, — поняв состояние Петра, примиряюще проговорила Валя. — У каждого по-разному переваливает. — И, не умея скрыть радости, игриво посмотрела ему в глаза: — Мне вот тоже весело!

А на «пятачке» Непостоянный Начпрод танцевал уже цыганочку.

Валя, еще возбужденная, разгоряченными глазами улыбчиво посматривала на Непостоянного Начпрода, который лихо выкидывал колено за коленом. Темные, кольцами вьющиеся волосы его, казалось ей, тоже пляшут… Когда коленца получались особенно удачные, бойцы, перекрикивая гармонь, подбадривали его: «Браво, Непостоянный Начпрод!.. Здорово!.. А ну еще крепче, Павлуша!..»

Из круга Непостоянный Начпрод вышел уставший. На его лице, пока танцевал — напряженном, появилась добродушная усмешка.

— Молодец! — сказала Валя и потянула Петра вдоль озерка, к березняку.

— А на мины тут не нарвемся? — уже войдя в березняк, спросил с каким-то холодком в голосе Петр — все еще думал о Егоре, об этом веселье, которое здесь, в партизанском лагере, да еще в такой форме, казалось ему совсем лишним.

Валя прижалась к нему. Ответила почему-то полушепотом:

— Георгий Николаевич сказывал, что мин тут нет. Тут топь непролазная.

— Когда это он успел? — удивился Петр.

— Успел вот, — прижимаясь к Петру еще ближе, игриво ответила Валя и загадочно посмотрела искрящимися от радости глазами ему в лицо.

Петр был отходчив. Егор уже забывался.

Метров через тридцать они остановились перед болотом. Из мертвой, стынущей воды торчали высокие мшистые кочки, похожие на тумбы. Сбоку полоска сухой земли уходила дальше, огибая полудугой кочки. Петр прошел по ней и оказался на островке сухой, поросшей березняком земли, возвышающейся над болотом. Здесь было сухо, мягкий, хрустящий под ногой мох ковром устилал островок.

— Иди сюда, — сказал Петр и сел на мох; на минуту вспомнив о Егоре, простодушно подумал: «А я тоже хорош! И приревновал уж!»

Валя села рядом… Опускались сумерки. Партизаны пели «Ермака»… Валя привалилась плечом к Петру. Сказала, стыдливо уронив голову:

— Знаешь… у нас, наверно, будет… маленький Петрушка. — И уткнулась лицом ему в грудь: — Ты рад?.. Нет?

Петра сразу охватило горячее, никогда еще не испытанное чувство. «Я — отец!» — с жаром подумал он и нежно обнял Валю. Стал целовать — в щеки, в глаза, в губы. Она прижималась к нему, родному…

Было уже совсем темно, когда они собрались идти к палатке.

У озерка еще пели. Но пели теперь совсем незнакомую песню. Георгий Николаевич выводил крепнущим голосом:

Партизаны дружно подхватили припев:

Песня не то чтобы волновала. Это слово тут даже не подходит. Песня, пронизывая до мурашек всю душу, заставляла подниматься и идти, забыв о себе, обо всем на свете. Идти туда, где кипит бой и где решается судьба Родины. Поэтому хотелось, чтобы песня не кончалась, чтобы она лилась, лилась… Но она кончилась.

— Хорошая песня, — сказала, вздохнув, Валя и встала. — Пойдем-ка давай. Простынем еще. Смотри, как холодно. Как поздней осенью.

Петру не хотелось уходить. Он подал ей руку, а когда горячие Валины пальцы оказались в его ладони, притянул ее, несопротивляющуюся, к себе и стал целовать снова…

Вернулись они уже поздно ночью.

Возле палатки, разговаривая, сидели Георгий Николаевич и Анохин.

— Гуляете все, — сказал ласково Георгий Николаевич, когда Петр и Валя подошли к ним. — А мы пели. Мы всегда по вечерам поем. Любят у нас песню.

— А откуда у вас вот эта — «Вставай, страна огромная…»? — спросил Петр.

— Эта? Когда за фронт ходили, в Лугу. Связник оттуда принес. — И после паузы: — Она мне нравится. В других, которые поем, нет того… как бы это выразиться… ну, не собирают они в человеке силушку в один кулак… а эта вот… собирает. В ней все сказано.

Георгий Николаевич и Анохин полезли в палатку спать, а Петр и Валя долго еще сидели у входа. Вдвоем им было хорошо. Сидели молча. Петр старался представить, как Валя устроится в Луге — городе, который он совершенно не знал. Но одно то, что в нем — гитлеровцы, страшило. Думал и о ребенке. Овладевало непонятное, трепетное состояние. «Я отец… Папа…» — радовался он про себя. Когда уж собрались спать, сказал ей:

— Как ты там будешь?

Валя, видно, думала о том же, потому что сказала:

— Как? Ждать буду тебя. — И поправилась: — Будем ждать.

Фронт откатился на восток далеко. Из показаний взятого разведчиками Пнева в плен обер-лейтенанта узнали, что части Красной Армии, оставив Лугу и Кингисепп, отходят к Ленинграду: на Красногвардейск (бывшая Гатчина), Любань… Бои идут будто и под Новгородом.

Узнав об этом, Чеботарев решил на время остаться в отряде Пнева. Анохин же отправился назад, к Морозову. Уходил он не один — с ним шел связной от этого отряда. На прощание Мужик всем до боли в суставах жал железной своей лапищей руки, а Вале, поцеловав ее в щеку, грубовато сказал:

— Думал: опять к беде ты… Ан нет, обошлось, — и, пожелав ей благополучно добраться до Луги, пошел.

Через сутки отправилась и Валя. В провожатые Пнев ей выделил человека надежного — не раз, когда фронт стоял еще перед Лугой, по заданию хаживал в город, где и родился, и рос, и прожил полвека.

Ушли Провожатый и Валя на вечерней зорьке. Петр с Григорием Николаевичем довели их до внешних постов. Валя на прощание обняла сначала Момойкина. Поцеловала троекратно. Потом припала к Петру. Чувствовала, как рука его бережно легла ей на косу, перебирала ее… Он поцеловал Валю в щеки, в губы. Она смотрела ему немигаючи в глаза и старалась улыбаться. Оба они понимали: расстаются, может, навечно… Напоследок она улыбнулась ему и Момойкину и, резко повернувшись, пошла вслед за Провожатым, который терпеливо поджидал ее на тропинке метрах в двадцати. Оглянулась. Помахала им рукой, державшей узелок со скудными пожитками. Снова пошла. Когда опять оглянулась, уже не увидела ни Петра, ни Георгия Николаевича — старая размашистая ель скрыла того и другого.

До сумерек Валя и Провожатый успели выбраться из болотистых, дремучих лесов. Тропа стала пошире. Лес по сторонам стоял не такой глухой, но высокий и темный, оттого что наступала ночь. Когда подходили к лесной опушке, увидали впереди небольшие костры. Провожатый присел. Всматривался в высвеченную огнем темноту.