Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Смотри-ко! Девонька, что же делать?

Но она не заметалась — она знала, что делать. Отсоединив от швейного стола машину, Матрена приказала Вале брать материал с ватой и кинулась в сарай. Там, приподняв половицу, она сунула машину во что-то похожее на небольшой ящик. Потом, закрыв это место половицей, сгребла на него лежавшие рядом в куче березовые полешки напополам со щепой и мусором.

— Это мой еще выдумал на всяк случай, когда в лес-то собирался. «На всяк случай», так и говорил. А то, мол, как обзарятся да заберут — на чем тогда шить-то?!

Вату и сатин Матрена столкнула в большой фанерный ящик со старьем — одеждой, обувью, веревками. Небрежно кинула на ящик рваный овчинный полушубок. Вернувшись из сарая, она набросила на стол от швейной машины старенькую, с оборванными углами шаль. Раскрыв сундук, напялила на себя оставшиеся в доме хорошие платья, юбки, кофты. Поверх всего с трудом натянула старенькое ситцевое платье. Валя, слушая, как оно трещит по швам, дивилась: хоть и муторно было на душе, а вид Матрены рассмешил ее.

Вспомнив вдруг о корове, Матрена, как была, выскочила на крыльцо.

Коров пастух еще не собрал. Матренина Чернушка мирно паслась за дорогой, выбирая из жухлой осенней травы на обочине съестное. Пастух бегал по полю за соседской комолой коровенкой, всегда норовившей уйти от стада.

Матрена загнала свою корову в поскотницу. Дрожавшей в сенях Вале сказала:

— Пошли в избу. Что теперь молиться-то!.. Уж что будет, — и накинула на петлю наружной двери крючок.

Округлившимися глазами смотрели они в окна.

Подводы остановились у околицы. С телег, запряженных местными низкорослыми, но очень выносливыми лошадьми, пососкакивали солдаты. Прыгали от утренней знобкой сырости на месте. Пятеро, прижав к груди автоматы, кинулись к избам.

К Матрениной избе подбежал немец лет тридцати. Из-за наличника он ударил стволом автомата по раме. В звоне рассыпающегося стекла потонули его слова:

— Па-тизан!.. Пух, пух!..

Валя совала под лифчик браунинг. Губы ее сжались, глаза из зеленоватых, с синевой, сделались темными, неподвижно стыли… Матрена, глядя на нее, проронила:

— Что же будет?!

— Я, тетка Матрена, — не слушая ее, сказала сквозь зубы Валя, — если что… стрелять в них буду, — а сама вспоминала Залесье, Псков…

— Положила бы ты лучше эту оружию куда подале… До греха так недолго, — борясь с испугом, проговорила Матрена.

А от околицы, поняв, что деревушка мирная, ползли к избам подводы. С передней телеги, привстав, ефрейтор кричал по-немецки на растерявшегося у поскотницы пастуха и показывал рукой, чтобы тот гнал скотину к нему.

Матрена, беззвучно шепча что-то губами, пошла открывать дверь. Валя глядела ей вслед и думала о повешенном Саше Момойкине… Совсем тоскливо стало на сердце. Стараясь быть спокойной, направилась к себе в боковушку. Остановилась в сенях и смотрела на безобразно толстую, похожую чем-то на распушившуюся наседку Матрену, которая, осмелев, выговаривала с крыльца солдату, разбившему стекло:

— Сдурел!.. Опусти хайло-то, — и тыкала пальцем в пространство, видно, на автомат, нацеленный в нее. — Какая я тебе «па-тизан»?! Баба я.

Валя к себе не ушла. Наблюдала, как показавшийся перед крыльцом немец с подводы, сухонький, чуть постарше этого, улыбчиво оглядывал Матрену. К нему присоединился разбивший стекло. Увидав Валю, он вытаращил рыжие глаза и, изобразив на лице удивление, произнес:

— О-о, барышен!.. Гут! Гут!

И по одному этому Валя вдруг поняла, что перед ней не те немцы, которые зверствовали в Залесье, и форма у них не та. Вернувшись в избу, она оставила открытой дверь и слушала, как подошедший к дому ефрейтор объяснял Матрене, неимоверно коверкая русские слова, что приехали они затем, чтобы собрать налог, предназначенный для армии фюрера, и что за сданные излишки выдаются марки. Окончательно расхрабрившаяся Матрена пыталась доказать им, что налог она уже сдала старым властям — Советам.

— Раньше надо было освобождать, — слышала Валя ее насмешливый голос. — Что я дам? Больную корову?

Немцам, видно, надоело с ней спорить. Ефрейтор ушел, а оставшиеся двое, оттолкнув Матрену в сторону, прошли внутрь.

Гитлеровцы забирали все подряд. Матрену и Валю заставили таскать на телегу ссыпанную в мешки картошку. На вторую телегу сами принесли неполный мешок гороха, собранную в два мешка сеянку, мешок овса. Стали выгонять из поскотницы корову. Матрена, вцепившись руками в рога, кричала:

— Больная она. Не видите, парша какая-то идет… зараза, хворь…

Немец постарше, тыча пальцем в вымазанные дегтем места на коже, сделал испуганные глаза и что-то сказал второму. Когда тот, помоложе, отступился, он с крестьянской хитрецой поглядел на Матрену — все, мол, понимаю, не хитри — и показал, чтобы загоняла корову в хлев. Погнав Чернушку обратно в поскотницу, Матрена отвесила ему поясной поклон и проговорила ласково, как спасителю своему:

— Дай тебе господь здоровья, мужичок!

А «мужичок» с напарником уже ловили ее кур. Поймали четырех несушек. «Мужичок» объяснял растерявшейся Матрене:

— Ми… гут. Ми карош… — и, посмеиваясь, совал ей в руки оккупационные марки за птицу.

Матрена отводила от марок руки. Лихо смотрела в глаза то «мужичку», то тому, помоложе, который нагловато скалил зубы и постоянно тыкал ей в лицо рукой, державшей мертвых кур за лапки.

— Ми… давайт кушай… — бормотал он одну и ту же фразу и все хлопал свободной рукой по своему жирному животу.

В этот момент и разразилась стрельба в соседней избе.

Немцы упали в занавоженную грязь, под ноги Матрене. Сообразив, что оружие их в телегах, сначала поползли, а потом, привстав, бросились к подводам. После этого «мужичок» сразу побежал на выстрелы, а тот, второй, подобрал кур, положил их в телегу и только тогда потрусил за напарником.

Ефрейтор кричал, подавая команды. Гитлеровцы со всей деревушки сбегались к дому, из которого стреляли, и, падая, ползли, чтобы взять его в кольцо. Слышалось:

— Па-атизан! Па-атизан!..

Матрена, похолодев, промолвила ничего не понимавшей Вале:

— Красноармейцы там… Под полом… Остались, как отступали еще. Раненые.

Уйдя в избу, они наблюдали за гитлеровцами. Те подносили к глухой стене сено, заталкивали хозяев в поскотницу. Хозяйка вырывалась из их рук и, показывая на плачущих двух девочек, кричала истошно:

— Деток-то… за что?!

Поскотницу закрыли, приперев колом снаружи.

Прижавшись к стенам, немцы кидали в разбитые окна гранаты. Стреляли в бревенчатые стены избы. Мало-помалу смелея, поднимались. Становились поодаль. Бросали разгоряченные взгляды на пламя, охватывавшее высушенные годами бревна, серую, ощерившуюся дранкой крышу.