Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Ну, что будем делать? — спросил Батя, вынимая из сумки карту, когда отошли от землянки в лес.

Семен простуженно сопел. Проводник притопывал, согревая ноги. Чеботарев думал, почему Батя не объявил им о решении в землянке, и догадался: «Побоялся: а вдруг начнут артачиться? Упрутся, а люди слышать будут».

— Ну, так что? — снова спросил Батя.

— Что? — отозвался наконец Семен. — Трудно сказать, что? Сидеть надо. Переждать… — И ткнул пальцем в карту. — Пойдем, а сил у нас тащиться по такой погоде… с гулькин нос. Начнется прифронтовая полоса…

— Будет про «силы»! — грубо оборвал его Батя. — Нечего себя этим расстраивать. Надо других подбадривать, а мы… себя терзаем. — И посмотрел сначала на Чеботарева, а потом на проводника: — Значит… как здесь договорились, перед утром снимаемся. Тех, кто не может идти своим ходом, попрем на волокушах. Идти будем вот так. — Он вел пальцем по карте. — Деревню обойдем. За ней вскоре торфоразработки. Там должны быть какие-нибудь строения, сараи или еще что в этом роде…

Батя поставил задачу на весь остаток пути к фронту. Говорил и напирал на «так». Петр слушал и никак не мог дождаться, когда он кончит. «Полушубок бы надо было накинуть», — думал он, когда зубы начали постукивать, вторя будто очередному Батиному: «Так, сделаешь вот тут…» А план сводился к следующему: у Семена забирали часть людей, чтобы тянуть волокуши, и он должен был с оставшимися бойцами обеспечивать и охранение отряда, и вести разведку впереди лежащего пути, и стремиться, наконец, доставать продукты. Вот и весь план, как его представил Чеботарев на морозе, под вой ветра.

Кто хоть раз в жизни шел по пескам — сыпучим, убегающим из-под подошвы, тот поймет, что значит идти зимой по лесному бездорожью, пробивать двигающимся за тобой людям путь в глубоком снегу. Ноги отказываются идти. Хочется остановиться и, махнув на все рукой, стоять так, пока не вымерзнет в тебе последнее тепло. Но идти надо. И люди идут, хотя с каждым километром, оставленным за собой, им становится все труднее переставлять ноги.

Так продвигался и отряд Бати.

Истощенные голодом, уставшие сопротивляться морозам и метели, которая по-прежнему не стихала, бойцы выбивались из последних сил. Даже Батя, который так умело держался всю дорогу, в чем-то начал сдавать. Утром, когда сделали привал, чтобы переждать день, он после короткого сна вышел из сарая торфоразработчиков и не стал натираться снегом — первый раз изменил укоренившейся за время похода привычке. Вместо этого он медленно поворочал головой и прислушался. Петр сразу понял, что́ он слушает — фронт. Подойдя к нему, Чеботарев спросил:

— Слышно?

— Нет, — отрезал Батя и добавил: — Странно, под Москвой немца гонят… Не могли ж им сдать Ленинград?!

— А если… взяли?

Батя окинул Петра, тяжелым взглядом.

— Больных бы пристроить где, — вместо ответа проговорил он наконец.

Настя поднесла Петру его порцию сваренного жмыха. Подогрев кружку на костре, разожженном прямо на снегу, он проглотил пищу и пошел в сарай вздремнуть. В это время, припадая на ногу, к нему и подбежал Батя.

— Слышишь? — спросил он, радостный, как ребенок.

Петр прислушался к далекой канонаде. Посмотрел на Батю. Усы у Бати тряслись, а глаза смеялись и горели.

В этот день Батя почти через каждый час выходил из сарая и подставлял ветру то одно, то другое мохнатое ухо. И когда орудийной пальбы становилось не слышно, он отыскивал Чеботарева и тихо говорил:

— Пропало.

Настя все старалась понять, что значит «пропало», наконец спросила Петра:

— Что у вас за секрет?

Чеботарев улыбнулся ей и сказал на ухо:

— Фронт… то слышно, то не слышно.

Он долго смотрел ей в глаза: тихие до этого, словно при готовившиеся к смерти, они вспыхнули, и Петр вдруг увидел, что волосы она больше не заплетает в косички, — высунулись они из-под шапки и висят, чуть загнувшись кончиками, в беспорядке. Отечное Настино лицо отливало неестественной синевой. «Клюквы бы пособирать где», — подумал он и, желая как-то поддержать Настю, заговорил:

— Скоро выйдем к своим. Я пойду в часть какую-нибудь — однополчан где найдешь? Ты, наверно, на завод куда-нибудь поступишь. В лагере Уполномоченного слышала ведь по радио, как девушки помогают фронту?

— Лучше бы мне остаться у лужан, — прошептала Настя. — Не мучилась бы. Живут, поди. Бьют эту погань.

— Им тоже, может, не сладко там… — И после паузы: — Да и нам, если разобраться, не так уж плохо, голодно только немного. Перетерпим.

— «Немного», — через силу усмехнулась Настя, и глаза ее увлажнились.

К ним подошел Батя. Посмотрел улыбчиво на Петра и Настю. Сказал, похлопав девушку по плечу:

— Не вешать носы! Послезавтра дома будем. Сегодня пораньше выйдем да побольше постараемся пройти…

И вышли действительно пораньше: к вечеру, когда еще было совсем светло, отряд, растягиваясь в цепочку, пополз на север, туда, откуда весь день с редкими перерывами слышалась артиллерийская перестрелка. Останавливались на короткие передышки почти через каждый километр-два пути. Ближе к полночи сделали большой привал — поесть. Разожгли небольшие костры. Распаривали половину оставшегося жмыха… Здесь отказались идти еще четверо бойцов. Да что значит отказались? Просто люди не смогли подняться. Батя, растерянный немного, пошептался с Чеботаревым. Петр предложил забрать из боевой группы часть бойцов вместе с Семеном.

— А я, — сказал он, — возьму на себя его обязанности.

Батя, не переставая тревожиться, согласился. И Чеботарев с несколькими бойцами остался единственным щитом отряда.

Шли теперь еще медленней: шли прямиком, по целине. Теперь увязали в снегу по пояс, но зато путь до фронта сокращался быстрее.

Под утро перестал валить снег. Утих ветер. Идти стало легче.

Уж чуть светало, когда группа Чеботарева уткнулась в переметенный сугробами, со следами танковых траков на скользких выметинах, проселок.

Чеботарев остановился. Его спросил боец рядом:

— По нему пойдем? — и показал на проселок.

«Пусть Батя решит», — подумал Петр и послал бойца к командиру, который с отрядом был метрах в трехстах от них. Вскоре боец вернулся. С ним пришел и Батя.

— Надо обосновываться на отдых, — сказал он устало.

Обосновались за проселком — метрах в пятистах. След от дороги замели ветками. Батя дал группе Чеботарева передышку в два часа. Шалашей не делали — сил не было. Сидели, подложив под себя наломанные еловые ветки. Прислонялись для теплоты спинами друг к другу.

В макушки деревьев ударяли утренние лучи солнца. От этого казалось еще холоднее.

Петр лег, расстелив на ветки зипун. Хотелось спать — глаза закрывались сами собою. И в это время, совсем близко, заговорил фронт. Все подняли головы. Усталых людей охватила радость. Настя, обняв Петра, от счастья плакала, а Петр, торжествуя, что отряд все-таки достиг фронта, думал, какое принять решение. Батя встал — он сидел возле костра, где в ведре варился остаток жмыха. Смеялся.