Борис Орлов - Судьба — солдатская

Миллер вытолкал Захара Лукьяновича на улицу.

Фасбиндер вышел следом. Довольный тем, что напал на след коммуниста, слушал, как в доме завопили. Думал по дороге к площади: «Мне везет. Я не Иоганн» (был у него такой приятель, который занимался по части снабжения в Пскове).

В сторону от машин, сбивая в плотную кучу, сгоняли народ. Вокруг стояли, угрожая автоматами, солдаты. Возле легковой машины унтер-толстяк вертел в руках наган.

— Откуда это? — Фасбиндер взял у него наган.

Унтерштурмфюрер показал на стоявших отдельно от толпы Опенкиных. Обер-штурмфюрер поглядел на них.

— Неужели? — не поверил он. — А на вид такие смирные.

Подойдя к Опенкиным, Фасбиндер дулом нагана подцепил счетовода за подбородок. Лицо счетовода покорно задралось вверх. Глаза застыли в немом страхе.

«Трус», — решил про себя Фасбиндер.

— Где взяли наган? — вежливо спросил барон Опенкина-старшего; он считал (и отстаивал свою точку зрения, еще когда готовились перейти границу СССР), что с русскими надо в отдельных случаях быть добрее, это даст дополнительный эффект.

Счетовод, видно, не подозревал хитрости и стал рассказывать правду. Обер-штурмфюрер выслушал. Узнав, что сыновья Опенкина имели пулемет, но ночью кто-то его выкрал (проделали в крыше сарая дыру, влезли и, пробравшись в сени, уволокли), насторожился. Заставил счетовода сказать, кого из жителей нет на площади (к этому времени сюда пригнали уже всех, кроме Момойкиных). Тот долго всматривался в лица выстроенных по дворам людей. Недосчитывалось заместителя председателя с сыном, уполномоченного милиции, сына коммуниста и всех комсомольцев, молодицы — соседки Опенкиных, у которой муж служил в Красной Армии, и еще многих. Назвал, все еще боязливо поглядывая на гитлеровцев, кого нет. А о том, что люди эти, вооружившись кто чем мог, ушли в лес, промолчал.

Фасбиндер учинил Опенкиным целое дознание.

Солдаты вынесли из правления стол и стулья. Фасбиндер, пригласив к себе унтерштурмфюрера и унтера-толстяка, сел на стул. Заставил объяснить сыновей Опенкина, для чего им понадобился пулемет, где они его взяли. Более хитрый Осип, смекнув, в чем дело, перехватил инициативу и рассказал все сам. Лобастый, с бронзовым от загара лицом, он блудливо поводил глазами, заискивающе горбился, старался выказать свою преданность новой власти. Фасбиндер, внимательно приглядываясь к нему, посматривал вдоль улицы — начинал волноваться: «Не сбежал бы этот Момойкин?» — и морщил гладкий белый лоб.

Льстя гитлеровцам, Осип закончил свой рассказ так:

— Новой власти хотели мы помочь, ваше… степенство (смутно помнил из книг, что так каких-то господ величали при царизме).

Обер-штурмфюрер остался доволен. «Этого, — он имел в виду Осипа, — можно и старостой временно назначить. Будет служить. Из него так и просится наружу холопье». Барон поднялся. Солдат по его знаку оттеснил, взмахнув автоматом, Опенкиных к грузовику. Опенкин-старший трясся всем телом, а сыновья его, опустив головы, косили глазами на народ, сбившийся под угрозой эсэсовских автоматов в кучу, пытались понять: что думают о них люди? Поглядывали боязливо. И это опять понравилось Фасбиндеру, потому что, догадался он, от него Опенкины ждали защиты, а от тех — кары.

В представлении Георгия Николаевича, сначала все шло гладко. Правда, шумно ворвался в дом немецкий солдат — эсэсовец. Ну и что? Естественно, он — победитель. Вошел, как хозяин. Как же еще ему входить? Естественно, что, поводя автоматом, кивком головы приказал всем стать к стене. Боится: он один, а их четверо.

У стены Георгий Николаевич стоял степенно, полуприкрыв плечом супругу. Миролюбиво посматривал на солдата, который, увидав на кухонном столе остатки от вчерашнего пиршества, простодушно показал желтые зубы и потянулся к недопитой поллитровке. Сунув ее в карман брюк, он схватил большой кусок жареной телятины и начал есть. Набив рот мясом, подошел к Вале. Показывая себе на руку, пытался знаками объяснить, чтобы сняла часы. Валя не поняла, а Георгий Николаевич, догадавшись, почему-то стал совсем добрым и подсказал:

— Отдай, Валя. Часы он просит. Отдай, наживем еще, — даже забыл, что она не из его семьи.

От слов его, произнесенных ласково, умиротворительно, ко всем пришло успокоение. Мать перестала шептать молитву, Саша даже улыбнулся, а Валя поняла, что Георгий Николаевич ее не выдаст.

Расстегнув, ремешок, Валя с насмешливой, снисходительной издевкой в глазах бросила часы в протянутую руку эсэсовца. И не пожалела, что отцовский подарок. Солдат, улыбаясь, сунул часы в карман и снова принялся за кусок телятины. Вынув поллитровку, налил в стакан водки. Выпил. Бутылку сунул опять в карман. По деревне постреливали. Солдат торопливо глотал недожеванное мясо и показывал всем усмешливо на нацеленный в них автомат. Насытившись, он швырнул недоеденный кусок телятины на пол и всем показал на дверь.

— И ей? — кивнув на Валю, заискивающе спросил Саша. — У ней нога болит, — и ткнул рукой на ногу, еще забинтованную чистой белой тряпкой.

Солдат потребовал, чтобы выходила и она, хотя, видно, сообразил, в чем дело. Валя взяла батожок. В это время в дверь ввалились, подталкивая Захара Лукьяновича автоматами, два немца. Солдат с веснушчатым лицом — Миллер — грозно направил на Момойкиных и Валю автомат. Все попятились в угол. Напарник Миллера грозно изрек, обращаясь к Захару Лукьяновичу:

— Кто… сказывайт… комиссар?

Тот хмуро смотрел в окно. Понимая, что для немцев его горе пустяки, молчал. Бросив растерянный взгляд на Сашу, промямлил наконец, обращаясь к Миллеру:

— Одним словом, баба… ум… как решето… Горе ее сковало.

— Вер ист комиссар? — взревел на Захара Лукьяновича Миллер и ткнул его прикладом автомата в спину.

— Сказывайт! — поддержал Миллера второй эсэсовец, которого он прихватил с собой по дороге сюда.

— Вот, — отскочив от повторного удара в сторону, ткнул рукой на Сашу Захар Лукьянович и добавил, будто этим можно было предупредить нависшую над Момойкиным-младшим угрозу: — Только не комиссар он. Просто служил в Пскове.

Миллер схватил Сашу за руку, выволок на середину комнаты, к столу. Солдату, который тут был до них и ел, приказал обыскать дом.

Через каких-то пять — десять минут комнату нельзя было узнать. Кровать сдвинули с места и поставили набок. Солому рассыпали по полу. Из сундука у двери выбросили небогатые наряды Надежды Семеновны. Топтались по подвенечному белому платью, которое она хранила всю жизнь. Высыпали на солому все из чемодана Георгия Николаевича. Пиджак его, вывернув в нем карманы и выбросив все из них на пол, швырнули под стол.

Георгий Николаевич сник. Увидев на полу свою справку, просил Миллера, порываясь к нему, чтобы тот поднял ее и прочитал. Миллер в ответ размахнулся и ударил его кулаком в лицо. Пошла из носа кровь. Растерянный, не понимающий, что делается, Георгий Николаевич пятился к сбившимся в углу женщинам.