Борис Орлов - Судьба — солдатская

Валя, уставив глаза на побледневшего, бессмысленно переступавшего возле стола Сашу, думала: «Вот дура! Уговорить его надо было, чтобы скорее уходил, когда фашисты фронт прорвали». Ее взгляд, ставший вдруг гневным, колючим, метнулся к растерянному Захару Лукьяновичу. В ее представлении он выглядел сейчас страшным человеком, вроде двурушника, о которых она читала в «Кратком курсе истории партии». Не сдержавшись, Валя процедила так, чтобы Захар Лукьянович услышал:

— Мало вас разоблачали, иуды… Не всех… вывели.

Немцы в горенке нашли Сашин комсомольский билет. Потрясая им, Миллер вытолкал Сашу на улицу. Приказал выходить и остальным.

Захар Лукьянович топтался у крыльца, не зная, с кем ему идти. Эсэсовец подтолкнул его к Момойкиным и Вале.

Как скот, окриками погнали их к правлению. Валя, прихрамывая на больную ногу, шла между Надеждой Семеновной и Георгием Николаевичем. Косила глаза на Сашу, которого вели сбоку, то и дело тыча ему в спину дулами автоматов.

На площади их всех подвели к столу.

— Этот? — видимо, чтобы еще раз убедиться, спросил у Захара Лукьяновича сидевший за столом Фасбиндер и показал на Сашу длинным пальцем с фамильным перстнем, сверкнувшим бриллиантовыми гранями.

— Этот, — глухо подтвердил Манин отец и, уставившись в черные очки эсэсовца, делавшие бледное лицо похожим на череп, встрепенулся: — Только он не комиссар. Пожалейте его. Он… От горя же это моя баба, от обиды…

Захар Лукьянович не договорил. По знаку Фасбиндера Миллер толкнул его к толпе. Крестьяне раздались. Захар Лукьянович остановился в образовавшемся проходе. Повернулся лицом к гитлеровским офицерам и так остался стоять один, пока не пробрались к нему убитые горем жена и сын его Прохор.

К толпе оттеснили и родителей Саши и Валю.

Надежда Семеновна, понимая, что случилось непоправимое, все плакала и вытирала подолом юбки мокрые от слез щеки. Неотрывно глядела на сына. Губы шептали молитву.

Фасбиндер, сняв очки, разглядывал Сашин комсомольский билет. Приказал Осипу подойти ближе к столу. Поднялся.

— Вот что, голубчик, — сказал он ему сурово, — будешь искупать свою вину перед великой Германией, — и рявкнул, вытянувшись: — Назначаю тебя старостой деревни. — Фасбиндер взял со стола наган и, небрежно вложив его в руку Осипа, указал на Сашу: — Кто он?

Осип, пораженный, что ему дали такой важный пост, радея перед новой властью, вытянулся по стойке «смирно».

— Момойкин он, вша степенства! — выпалил Осип.

— Не степенство, а господин офицер, — поправил его барон и добавил: — Болван, я спрашиваю, он коммунист?

— Не знаю, вша… — И поправился: — Господин офицер! — Осип, придурковато вытаращив серые глаза, добавил: — В Пскове он работал… в горкоме… А кто он, не знаю… Может… все они там были большевиками. Это когда вы пришли… Тут они, может, и отказались от большевитства… Точно, коммунистом был, поди…

— Вот что, — довольный, перебил его Фасбиндер, — найди веревку. Пошли кого-нибудь, брата можно. Коммунистов вешать надо. У нас с ними язык один — петля.

Но Осип брата за веревкой не послал. Взглянув на Дмитрия, стоявшего у грузовика вместе с отцом, он сорвался с места и по-мальчишечьи, будто надо было кого-то догнать из сверстников, пустился домой сам.

Фасбиндер проводил его глазами. Подошел к Саше. Комсомольским билетом приподнял ему опущенную голову и плюнул в лицо. Направился к толпе. Глаза эсэсовца сверкали злобными звероватыми огоньками. Валя сжалась. Ее взгляд встретился со взглядом гитлеровца. Никто не хотел уступать. Барон постоял перед ней и пошел вдоль толпы. Вернулся. И опять жестко смотрел в глаза Морозовой. К барону подошел унтер-толстяк. Осклабившись на Валю, он стал говорить что-то по-немецки эсэсовцу. Барон, выслушав, бросил ему какие-то обидные слова и отошел. Остановившись, заговорил. Потрясал комсомольским билетом Момойкина, уверял, что армия великого фюрера скоро уничтожит большевистские Советы по всей России и что с большевиками у немцев разговор короткий. Прозвучало несколько фраз о новом порядке, который-де несут миру они, немцы. Зловеще прорычал: что́ не покорится их, немцев, воле, то будет сметено с лица земли огнем и железом. Заговорил о Саше. Объявил крестьянам, что Момойкина сейчас повесят. Вина его, получалось, состояла в том, что он активный большевик, работал в горкоме Пскова. Потрясая в воздухе длинной рукой с золотым кольцом и перстнем на пальцах, Фасбиндер кричал, что Сашин билет — это прямая улика. Он подошел к столу и швырнул на него комсомольский билет Момойкина.

Осип, изогнувшись в лакейском поклоне, показывал Фасбиндеру залоснившиеся ременные вожжи — четыре года назад его отец украл их в колхозе. Барон приказал солдатам лезть с вожжами на старый вяз.

Надежда Семеновна истошно завыла. Рванулась вперед. Солдаты автоматами теснили ее к толпе. Она кричала, захлебываясь в слезах:

— Меня, меня наперво… За что его-то, ироды. Бога побойтесь… Меня.

Георгий Николаевич, вспомнив о справке, которая так и осталась на полу, тянул скрюченные руки к солдату и хрипел — пересохло горло:

— Ваш благородие, ваш благородие, у меня… документ… Дайте возможность…

Солдат слушал, слушал и вскинул на него автомат. Георгий Николаевич попятился… Двое солдат во главе с унтером-толстяком связали Саше руки и повели его к покачивающейся на легком ветру петле. Саша увидел петлю и только тут, видимо, поверил, что это — его смерть. Воздух прорезал, заглушив все, его жалобный, хриплый крик:

— Ма-а-ам!

Откуда-то появился Трезор. Распрямляя пушистый белый хвост, он подбежал к Саше. Скосил недобрый собачий взгляд на гитлеровцев. Залаял. Хищно оскалил зубы, вцепился в толстую ляжку унтерштурмфюрера. Осип крикнул на собаку. Унтер-толстяк в упор разрядил в Трезора кольт. Фасбиндер презрительно посмотрел на Осипа.

— Выбьешь из-под ног скамейку, — приказал ему обер-штурмфюрер.

Осип сразу сник. Жалкий, скованный ужасом, оглядывал он народ. Унтер-толстяк схватил Сашу за плечо широкой пятерней и толкнул к вязу.

Саша не сопротивлялся, не кричал больше. В его движениях появилась исполнительность. Только глаза еще лихорадочно поблескивали и то устремлялись на растянувшуюся в луже крови собаку, то искали в притихшей, одеревенело застывшей толпе мать, отца. С необычной для него покорностью подошел он к скамейке, принесенной из правления. Занес на нее ногу. Потом… Сашу подталкивал сзади Миллер, и Саша, поднявшись на скамейку, вдруг обезумел. Издав страшный, нечеловеческий вопль, он так толкнул ногой Миллера, что тот, упав, покатился по сухой, пыльной земле…

Надежда Семеновна билась, повиснув на чьих-то руках. Георгий Николаевич, прикрыв полуоткрытый рот ладонью, окаменел.