Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1

— Как управлюсь — погуторю с ней, — сказал он, словно соглашаясь с доводами Саввы.

Коробейников только и дожидался этого. Он поспешил в дом и на пороге столкнулся с Груней.

— Где Николай? — спросила она озабоченно. — Садись за стол, картошка поспела.

— Грунечка! — взволнованно произнес Савва. — С Николаем сейчас разговор вел, и порешили тебя взять с собой.

— Это куда? — широко раскрыла она синие, как у брата, глаза и подняла широкие брови.

— В войско.

— Мне и дома не плохо.

— Нельзя тебе одной оставаться.

Груня никак не могла понять, к чему клонит Савва, и, слушая его невнимательно, взяла хлеб со стола, уперла его в упругую грудь и стала резать ножом.

— Нельзя, — повторил Савва. — Злая война идет по станицам, ни мы белых миловать не станем, ни они нас. За твоим Николаем еще охотиться будут, а за брата и сестре достанется. Опять же и моя душа неспокойна будет.

— Не верю.

— Знала бы, как я тебя люблю, — послушалась, жить одному не мило, но хочу быть не полюбовником, а мужем тебе и отцом наших детей.

Груня, дорезав хлеб, застыла с ножом у груди.

— Сбрешешь, — сказала она решительно и грозно, — зарежу тебя и себя.

— Режь, Грунечка, а сейчас слушай меня.

— Как же я до Троицка доберусь?

— Завтра на зорьке вернусь за тобой и коня приведу.

Савва крепко сжал ее в объятиях, почувствовав тепло, от которого трудно было оторваться. Груня, припав к плечу Саввы, беззвучно шептала ласковые слова.

На другой день Коробейников вернулся. Груня встретила его холодно, словно накануне никакого уговора не было.

— Собирайся! — сухо предложил Савва.

Она села на сундук, скрестив руки на груди, и уставилась в одну точку. По выражению ее лица Савва догадался, что она сейчас обдумывает важную задачу, от которой зависит вся ее жизнь, и решил ей помочь.

— Полюбовно с тобой обсудим, — сказал он, опасаясь задеть ее неосторожным словом, — видно, сама судьба меня сюда послала, чтобы нам спароваться. — Савва снял с головы ушанку, расстегнул шинель, гимнастерку и сбросил с шеи нательный крестик на черной тесемке. — На вот, надень! Перед богом клянусь, что ты мне жена.

Груня подняла свои глаза на Савву — тот оробел перед ее независимым взглядом, в котором были усмешка и презрение.

— Ты свой крестик к сбруе прицепи, мне он так нужен, как казаку юбка. Я неверующая, а человека вижу сквозь стеклышко. Клялся ты не от сердца, совесть принудила, а такой ты мне не нужен.

Коробейников оглядел ее с головы до ног. Под густыми бровями синели смелые и строгие глаза, руки от работы большие, а под кофточкой, туго облегавшей талию, поднималась упругая грудь.

— Грунечка, — взмолился он, — не мучь меня. Да я согласен хоть сейчас…

— Езжай до Николая. После боя вернешься — погуторим, а сейчас — уходи. — Она тяжело вздохнула и повторила: — Уходи!

Коробейников медленно поплелся к двери, держа в руках свой нательный крестик.

Не обернувшись, он вышел на улицу, с трудом сел на коня и ускакал.

Весна ворвалась дружно. Из бурой земли, освободившейся от снега, выглянула зелень травы и разлеглась необозримым ковром. Вот-вот она подсохнет и вспыхнут в степи весенние палы. Там, где земля обуглится и почернеет, неприхотливый суслик, почуяв горький смрад, обежит ее сторонкой, только орел, размашисто распластав крылья, пролетит, закрывая от солнца плешивые островки.

Под Троицком в неодетых лесах от запушивших сережек, казалось, уже тянуло запахом грибов и слегка подсоленным укропом, зато в самом Троицке со всех дворов несся запах конского навоза — в городе собралось множество конных отрядов.

Блюхеру доложили, что из Смеловской, Воронинской и Нижне-Озерковской станиц прибыли двести пятьдесят казаков служить советской власти, но сперва они заявили: «Подайте нам Блюхера».

Блюхер вышел в своей неизменной кожаной тужурке.

— Об чем спрашивать будете? — спросил он громким голосом.

Казак с каштановой бородой и в старой фуражке с высоко поднятым верхом хриплым и прокуренным голосом сказал:

— Порешили мы служить Советам, но только хотим доподлинно знать, не свояк ли Ленин ерманскому императору? Ежели так, то служить нам нет резону.

Блюхер лукаво улыбнулся, а потом прыснул со смеху, а за ним Шарапов, которого он привел с собой. Казаки посмотрели на них и сами стали чуть посмеиваться.

— Вы у него спросите, — показал он пальцем на Шарапова.

Семен Абрамович пожевал губами, лихо заломил свою фуражку и сказал:

— Казаки! В кровях родился Ленин. Сам он симбирской, жандармы мытарили его по тюрьмам. Про то, что он свояк ерманскому императору, так это дутовская побасенка, потому атаману выгодно его в грязь затоптать.

— Все понятно, — быстро решил каштановый казак. — Мы тебе верим. В какую сотню кому идти?

После беседы с казаками Шарапов подошел к Блюхеру и сказал:

— Порядок надо навести, Василий Константинович, иначе перебьем друг друга.

— Ссоритесь?

— Один другому в зубы даст — так разве это ссора? Привычное дело. Я про другое. Вот как в поиск идем — неразбериха случится.

— Ну какая?

— Мы казаки, и встречные — казаки. Мы без погон и встречные тако ж. А может, это дутовцы? Пока разберемся — перебьем друг друга. Вот я, к примеру, сотник и повстречал разъезд, а рази я могу знать, наш он или нет?

— Чего ты хочешь, Семен Абрамыч?

— Хочу, чтобы приметный знак был.

— Какой?

— Ну, значитца, встретились, к примеру, мы с тобой. Я левой рукой фуражку снял, махнул три раза в сторону, а правая у меня вытянута по плечу. Спрашиваю тебя: «Кто такие?» — «С Урала». — «От кого?» А ты отвечаешь: «От дедушки с бородой». Значитца, мы одного толку. Но знать должны только сотники да командиры эскадронов.

— Эх, Семен Абрамыч, — шутливо вздохнул Блюхер. — Умней ты любого полковника, а ходу тебе в старой армии не давали. Обязательно введу твой приметный знак.

Предложение Шарапова Блюхер принял серьезно во внимание и в тот же день сообщил об этом командному составу казачьих сотен. Томину, как начальнику гарнизона города, было поручено согласовать действия отрядов.

— Где Груня? — спросил Томин у возвратившегося Коробейникова.

— Не поехала.

— Это почему же?

— Наотрез отказалась, не верит в мою любовь.

— Сам расхлебывай, я Груне не родитель.

Коробейников отвернулся. Хотелось ему рассказать обо всем тому, кто понял бы его. «Филькину поведаю — засмеет, — размышлял он. — Василию не до меня, он теперь главком». Слезы душили его, руки опускались. «Что мне до войны? Надоела она горше редьки».

А Троицк шумел. На улицах полно народу и бойцов. Тут и смех и озорная брань, шутки и споры. Кто спешит с пакетом, кто коня ведет в кузню подковать, кто песню заводит под гармошку.