Леонид Ленч - Из рода Караевых

Запыхавшийся Петька Сазонов, небрежно козырнув, доложил:

— Прибыли оба-два, господин ротмистр!

Ротмистр Валерьянов, скользнув безразличным взглядом по лицу и фигуре Василия, коротко бросил:

— Погоны надеть!

И тут же повернулся в стоявшему рядом с ним капитану-корниловцу, зеленовато-бледному, в потертой шинели, накинутой на плечи. Левая рука на черной перевязи, щека дергается в нервной судороге, глаза горячечно воспалены, на коричневом френче на груди знак первопоходника — обнаженный меч в лавровом венке, висящий на георгиевской ленте.

Капитан-корниловец говорил жарко и бессвязно, как в бреду:

— Что же это делается, Юра?! Ведь — конец, конец!.. Такие офицеры погибают… Ромка Казарский, герой, первопоходник, помню, под Динской спас меня, один отбился от трех матросов, — сейчас убит под Перекопом… Юра, я девятнадцать раз ранен, во мне пуд железа сидит, меня так и зовут «железный капитан». И опять — поражение, опять — уходим… к черту в зубы! Почему, Юра?! Почему?!

— Успокойся, Вячеслав! — Ротмистр Валерьянов положил свою руку на руку «железного капитана», но тот продолжал говорить:

— Почему Слащева отстранили от командования? Почему не выгнали на позиции всю тыловую сволочь? Почему?..

— Возьмите себя в руки, капитан Грузинов, вас слушают нижние чины! — строго сказал ротмистр Валерьянов, покосившись на Василия и Петьку.

Корниловец умолк, стал озираться по сторонам затравленными, безумными глазами.

По палубе пробирался толстый добродушный военный врач с узкими погонами коллежского советника.

— Господа, пропустите — женщина рожает!

— Где?

— Сказали — в трюме!

— Нашла подходящее место!

— А главное — время!

— Доктор, а кто роженица?

— Говорят, супруга штабс-капитана, артиллериста. Родит девочку — будет новая капитанская дочка.

— А мальчика — новый Пугачев!

Внизу у трапа появился старик генерал, картинно седобородый. На палубе кто-то сказал:

— Смотрите, это генерал Стогов, командующий севастопольским укрепленным районом.

Генерал Стогов снял фуражку, перекрестился, юнкера у трапа вытянулись по стойке «смирно». Генерал посмотрел на их сумрачные лица, в холеной бороде у него сверкали слезы.

— Ну что, мальчики, — жалобно и громко, как глухой, сказал генерал юнкерам, — прос… мы с вами нашу Россию!

Махнул рукой и стал грузно подниматься по трапу. Юнкера-часовые пошли за ним.

Вот и трап убрали. «Херсонес» кормой вперед отошел от пристани, стал разворачиваться к выходу на рейд из бухты.

Василий Трифонов стоял на палубе у борта, руки в карманах шинели, кулаки сжаты до боли. Медленно уходила назад пристань. Низко над холодной свинцовой водой пронеслась чайка, закричала, визгливо тоскуя о своем, птичьем.

«Господи, что я сделал! Надо было остаться! Надо, надо!»

Опять, визжа, вынеслась чайка, чиркнула белым крылом по серой воде.

Не раздумывая больше, подчиняясь лишь одному жгучему желанию — вернуться туда, на землю, Василий Трифонов, обрывая лямки, сорвал с плеч вещевой мешок, скинул английскую шинель, вскочил на борт «Херсонеса» и, как был в сапогах, руки вперед, головой вниз бросился в воду. Скрылся, вынырнул, отдуваясь, саженками поплыл к берегу.

На палубе закричали:

— Человек за бортом!

— Где?

— Вон плывет.

Бледный Петька Сазонов сказал ротмистру Валерьянову:

— Господин ротмистр, ваше благородие, я ни при чем. Он, сука, говорил — поедет!..

— Твой солдат? — спросил корниловец-капитан ротмистра Валерьянова.

— Мой! Из пленных красных.

— Ах, сволочь!

Закусив губу, корниловец здоровой рукой расстегнул кобуру, вытащил наган, стал целиться в стриженую голову пловца.

— Промажешь, Вячек! — сказал ротмистр Валерьянов.

— Будь спокоен! — сказал корниловец сквозь зубы, продолжая целиться. — У меня один патрон остался, берег для себя, мазать никак нельзя!

Щека у него дергалась часто-часто.

Высокий юнкер-сергиевец шагнул вперед:

— Господин капитан, прекратите. Я этого человека знаю, вы не имеете права!..

— Отставить, юнкер! Сейчас он дезертир, беглец!..

— Бессмысленное убийство, господа!

— Молчать, юнкер! Два шага назад!

Звук выстрела был слабый, как разрыв елочной хлопушки. Он потонул в ритмичном громе работающей машины «Херсонеса».

Стриженая голова пловца дернулась, как поплавок, ушла под воду и больше на поверхности не показалась.

У дроздовцев в палатке офицерского собрания шел литературный вечер.

Палатка была большая, нарядная, с песочными часами, с двуглавым орлом, выложенным из мелкого камня, и с полосатой будкой для часового — перед входом. Она считалась лучшей в Галлиполи.

На длинных скамьях, плечом к плечу, в шинелях внакидку, в белых гимнастерках с цветными погонами, в синих поношенных бриджах, а многие и в неуклюжих шароварах, покроенных в полковых каптерках из крашеных шерстяных французских одеял, сидели офицеры дроздовского и других врангелевских полков и дивизионов. Некоторые пришли с женами, надевшими по случаю литературного вечера свои выходные платья, перешитые собственноручно из мужских госпитальных пижам, добытых ценой унизительных слез и отчаянного кокетства в галлиполийском представительстве американского Красного Креста.

В палатке было тепло, хотя за ее брезентовыми сводами лютовал гнилой декабрьский ветер, насыщенный ледяной солью Геллеспонта.

На невысокий, грубо сколоченный дощатый помост выходили поэты в погонах и читали свои стихи.

Поручик Ештук из артиллерийского дроздовского дивизиона, сотрудник рукописного журнала «Веселые бомбы», коренастый и румяный, как Фальстаф, декламировал свои стихи, растягивая гласные, и при этом закатывал глаза. Поручик явно подражал Игорю Северянину, и это понравилось слушателям, потому что «короля поэтов» многие из них видели и слышали лично. Было это, собственно говоря, не так уж давно, но между тем прошлым и этим настоящим теперь лежала бездонная пропасть. Поручик же своей манерой читать стихи заставил вспомнить то прошлое — с привычным укладом сытой обывательской жизни, с маленькими радостями и ничтожными бедами, с вальсом «Невозвратное время», под прелестные звуки которого так приятно было кружиться по бальному сверкающему паркету.

С распева поручик Ештук перешел на легкое подвывание:

Поручику Ештуку дружно похлопали. Его сменил на помосте корнет Лукоморов из конницы генерала Борбовича. У конницы тоже был свой журнал — «Развей горе в голом поле».