Леонид Ленч - Из рода Караевых

Фронт германской армии на этом участке был прорван. Советские войска хлынули в образовавшуюся брешь.

Таким стремительным и неудержимым оказался удар советской гвардейской дивизии, продвигавшейся на лыжах прямо по снежной целине через леса и кустарники Орловщины, что немцы не успели даже спалить Ужовку.

Однажды утром ужовцы услышали стук пулеметов, орудийные залпы, трескотню автоматов.

Жители залезли в погреба, дрожали от холода и страха, слушая грозные звуки боя. Васька вместе с матерью тоже сидел в погребе. Мать крестилась при каждом выстреле, повторяя бабкино:

— Спаси и помилуй!

Вдруг стрельба стихла. Не успела мать опомниться, как Васька вырвался из ее рук и выскочил из погреба на волю.

После темноты погреба ослепительно ярко — так, что у Васьки сразу заломило в глазах и захватило дух, — сияло веселое зимнее солнце. Снег сверкал миллионами алмазов. Таким радостным было это январское утро, что Ваське захотелось кричать во все горло. Но сразу снова захлопали, затрещали выстрелы. Васька увидел немецких солдат; они бежали, согнувшись, вдоль заборов. Иногда они останавливались, оборачивались и стреляли из автоматов. И вдруг Васька увидел обер-лейтенанта Вильгельма Хайна. Он тоже бежал, пригнувшись, и держал в правой руке большой черный пистолет.

Дерзкая радость охватила все существо Васьки Сухова.

— Немецкий солдат нихт гут! — закричал, завизжал от восторга Васька, приплясывая на снегу. — Немецкий солдат нихт гут!..

Обер-лейтенант остановился, оглянулся, увидел Ваську, выкрикнул что-то сердитое, поднял руку с пистолетом и выстрелил.

Ваське показалось, будто кто-то со страшной силой толкнул его раскаленной кочергой в плечо. Он упал и потерял сознание.

Очнулся Васька, когда его подняли чьи-то сильные руки. Он решил, что это немец схватил его и сейчас бросит в сугроб, и он прохрипел, не открыв глаз, с той же непримиримой, отчаянной ненавистью:

— Немецкий солдат нихт гут!

И вдруг услышал незнакомый ласковый русский голос:

— Правильно, малый: нихт!..

Васька открыл глаза и увидел незнакомое доброе лицо с рыжеватыми длинными усами, три кубика на петлицах серой шипели.

Ласковый голос сказал кому-то рядом:

— На перевязочный мальчонку. Поранили!..

Васька прижался носом к серой шинели — она пахла табаком и еще чем-то родным, отцовским — и заплакал от острой, нестерпимой боли в правом плече.

Было это летом 1942 года. Жара стояла такая, что казалось, будто с белесого неба льются на землю потоки прозрачного расплавленного чуть курящегося стекла. Санитарный поезд тащился медленно, потому что впереди весь путь был забит эвакуирующимися составами.

На площадке вагона санитарного поезда, чудом не попавшего под прямую бомбежку фашистских самолетов, сидели в одном белье раненые — солидный, рыжеусый старшина-сапер Макар Иванович Бурачков, в прошлом десятник с крупной стройки, и его приятель по ессентукскому госпиталю (койки их стояли рядом) черноморский моряк Леша Клименко.

Друзья сидели молча, изредка вытирая соленый, горячий пот рукавами бязевых солдатских рубах. Говорить ни о чем не хотелось.

Всего лишь несколько дней назад мирно разгуливали они в серых госпитальных халатах по парку прославленного курорта. Наполнив жестяные кружки пузырящейся теплой, попахивающей сероводородом ессентукской водой, подшучивали:

— Вот это напиток так напиток! За твое здоровье, Леша!

— Спасибо, Макар Иванович! За ваше! Дай бог нам весь век ничего другого не пить!..

— Тьфу! Чтоб тебе, Лешка, подавиться этим приятным пожеланием!..

И вдруг все полетело кувырком. Возвращались как-то друзья после прогулки к себе в госпиталь и увидели, нет, почувствовали, что в городе случилась беда. Забегали люди, захлопали ставни и калитки, где-то во дворе надсадно, громко заплакал ребенок. Макар Иванович и Леша переглянулись и, не сговариваясь, ускорили шаг.

У подъезда госпиталя, в саду, на них налетела Любочка, дежурная сестра. Бледная, наспех подкрашенные пухлые губки сжаты, в голубых с фиалковым отливом девчоночьих глазах дерзкая, отчаянная решимость. Машет выгоревшей пилоткой, кричит издали:

— Опять вы в самоволке?! Идите скорей к начхозу, берите обмундирование. Госпиталь эвакуируют!

— Почему, Любочка? Куда?!

— Ничего не слыхали?! Фашисты взяли Ростов, вырвались на оперативный простор! — Любочка произнесла эту газетно-штабную фразу со странным, не к месту, кокетством. — Ихние танки на марше и, свободное дело, могут нагрянуть к нам в Ессентуки. Мы эвакуируемся пока походным порядком, только под тяжелых дают автотранспорт, а такие, как вы, и персонал идут пешком. Скорей собирайтесь!

Она убежала. Леша посмотрел на Макара Ивановича и выругался.

— Ругаться-то сейчас, матрос, пожалуй что, и ни к чему! — с обычной своей строгостью сказал Макар Иванович. — Не стоит, брат, ругаться, когда…

И, не закончив фразы, вдруг сам загнул такое, что Леша даже вздрогнул: он раньше не слышал от рассудительного старшины подобных словечек.

В походной колонне госпиталя Макар Иванович и Леша пешком дошли до самого Нальчика. Проходили через притихшие, нахмуренные казачьи хутора. Степенные статные казачки стояли у своих белых, чистых мазанок, многие плакали, глядя, как тяжело шагают по мягкой дороге за единственной двуколкой с флагом Красного Креста черные от пыли солдаты без оружия, в бинтах и повязках. А в каком-то глухом хуторе навстречу колонне раненых вышла древняя старуха, вся в черном, по-тополиному прямая, с длинной сучковатой палкой в руке. Гордым, каким-то царственным жестом она взмахнула своим библейским посохом, звонко, по-молодому закричала, почти завизжала:

— Вертай назад, служивые, не пущу дальше! Воевать идите! Идите воевать, сукины дети!..

— Мы, бабка, отвоевались! — за всех ответил ей солдат с забинтованной толовой. — Пропусти уж, пожалуйста! Не серчай!

— Не пущу! — бесновалась старуха, продолжая размахивать палкой. — Сами небось уходите, а нас нехай турок, басурман, матери его сто чертей, всех изничтожит?! Под корень пустит все племя?! Не пущу!..

Из калитки выскочила растрепанная девочка лет четырнадцати, босая, с испуганным зареванным лицом, повисла на грозящей старушечьей руке, залепетала:

— Нехорошо, бабушка!.. Идемте!.. Ой, стыдно-то как!

Когда раненые вышли из хутора на степной грейдер, Макар Иванович сказал Леше:

— Старуха эта хоть и тронутая, однако слова у нее, скажу тебе, как осы…

В Нальчике раненых погрузили в санитарный поезд и повезли в глубь Кавказа по магистрали, которую уже бомбил бешено наступавший противник.

— Разор! — сказал наконец Макар Иванович и тяжело вздохнул.