Леонид Ленч - Из рода Караевых

Они уходили, а мы с Шараповым беспомощно стояли под дождем на дороге и не знали, что делать. И вот тут тихий, безответный Шарапов на моих глазах чудесным образом преобразился. Он подбоченился, сдвинул на ухо мокрую пилотку (мне показалось даже, что он стал выше ростом) и выкрикнул в спину уходящим солдатам — не жалобно, не просяще, а озорно, звонко, как-то по-хозяйски даже:

— Куда же вы уходите, так-то вашу и так! Тут Москва засела, а вы ее бросаете. Кто из вас московский, остановись!

Солдаты услышали этот звонкий веселый вопль — я понял это по их дрогнувшим спинам. Старшина подал новую команду, «царица полей» повернулась и побежала к нам.

На этот раз Шарапову и солдатам удалось довольно быстро вырвать машину из ее глинистого плена, и мы выехали на относительно твердую колею. Солдаты снова построились по два в ряд. Я сказал скуластому старшине:

— Вы — москвич?

— Нет, — сказал он, — татарин из Казани.

— А кто-нибудь тут есть из Москвы?

Солдаты помолчали. Один, низенький, коренастый, бросил простуженным тенорком:

— Я из Подольска, почти москвич.

— Москву нельзя бросать! — сказал скуластый старшина и впервые улыбнулся. — Москва — всему делу голова!..

Солдаты ушли. Они дошли до развилки и свернули налево, а мы с Шараповым поехали прямо.

До сих пор звучат в моих ушах эти простые и сильные слова, сказанные под ливнем на военной дороге скуластым старшиной из Казани:

— Москва — всему делу голова!

Уже только пятидесятилетние москвичи помнят — и то слабо, туманно, — как выглядел когда-то Охотный ряд, доставшийся Москве советской в наследство от Москвы купеческой.

Длинный строй съестных лавок и лавчонок. Кадки и бочки с квашеной капустой, с клюквой, с селедками, грибами, выставленные прямо на улицу. Рубщики мяса — ражие детинушки в белых халатах, заляпанных кровяными пятнами. Стук их топоров, их надсадное — на всю улицу — хеканье в такт ударов, их ярая ругань. И над всем этим устоявшееся, плотное, как бы материализовавшееся зловоние от плохо смытой вчерашней и позавчерашней коровьей, свиной, бараньей и заячьей крови!

Когда Охотный ряд ломали, тысячи крыс покидали свои нары и ночами куда-то уходили. Рассказывали в Москве тогда про милиционера, который, стоя на посту, видел, как крысы длинной, растянувшейся на сотни метров колонной двигались от Охотного вниз к Зарядью.

— Я стою, а они текут и текут!

— На что это было похоже?

— На живую серую степную речку.

В декабре 1935 года сняли леса, и перед глазами москвичей предстало огромное — на весь квартал — здание, построенное по проекту Щусева, с участием архитекторов Савельева и Стапрока.

Снобы находили, что здание по своей конфигурации похоже на каменный торт, но большинству оно понравилось.

Гостиница «вписалась» в новую Москву, москвичи к ней как-то сразу привыкли. А полюбили позже, во время войны, когда она — в особенности в первые, трудные годы — стала для многих родным домом, своеобразным тыловым санбатом.

В декабре 1941 года в связи с болезнью — обострившимся старым легочным процессом — приказом заместителя Наркома обороны я был отозван с Брянского фронта, из редакции фронтовой газеты «На разгром врага», в распоряжение политуправления. Из Тамбова в санитарном поезде, тащившемся несколько дней по взбаламученной России, добрался я наконец до Куйбышева, куда переехало правительство и некоторые редакции центральных газет и журналов. Мне надо было попасть в Казань, но полковник Баев из политуправления, властитель писательских душ и тел, посоветовал мне не отлучаться из Куйбышева до особого распоряжения. По таинственному и многозначительному тону, с каким мне был преподан этот совет, я понял, что надо ждать каких-то больших событий на фронте. Ждать пришлось недолго. Грянул разгром немцев под Москвой. Я снова явился к Баеву, и он, сияя, сказал мне:

— Ну вот, поздравляю, можете теперь ехать прямо в Москву!

В пустой квартире моей на Серпуховке лопнули все трубы, которые обладают способностью лопаться от мороза, вода залила комнаты, превратилась в лед, жить там было нельзя. О ремонте нечего было даже и мечтать. Демобилизовавшись, я поселился в холодной, почти не отапливавшейся комнате в квартире на Плющихе и стал работать — писать рассказы, фельетоны, сценки на военные темы для «Крокодила», для «Правды», для «Красной звезды», для радио, для эстрады. Мне сообщили из Верховного Совета, что я должен явиться для получения ордена Красной Звезды, которым я был награжден в ноябре 1941 года Военным советом Брянского фронта.

Я тщательно побрился, начистил сапоги до зеркального блеска, затянул потуже офицерский пояс на гимнастерке, несколько пожухшей после того, как она побывала в парилке куйбышевского санпропускника, пожалел, что знаки различия интенданта второго ранга уже не украшают больше петлицы ее воротника, и пошел получать орден.

Ордена вручал сам Михаил Иванович Калинин. Нас, награждаемых — в большинстве своем это были офицеры-фронтовики, — собрали в просторной холодной комнате. Перед тем как выйти Калинину, работник его секретариата попросил нас не очень крепко жать руку Михаилу Ивановичу.

— А то у него потом очень правая рука болит! — сказал он, улыбаясь смущенно и доверительно.

Я посмотрел на своего соседа — лейтенанта-разведчика, могучего парня с ладонью как лопата, и подумал, что это предостережение не лишнее.

Калинин был бледен, проницательные и добрые стариковские глаза под стеклами очков глядели мудро и, как мне показалось, печально. Слова поздравления он произносил тихим, но внятным голосом. Когда лейтенант-разведчик получил от него свое Боевое Красное Знамя, он, в нарушение церемониала, быстро сунул коробочку с орденом в карман галифе, а протянутую руку Калинина принял бережно и нежно в свои обе руки. Помня предостережение, он, видимо, не был уверен в своей деснице и опасался автоматизма своего пожатия.

Я вернулся к себе на Плющиху уже вечером. Сидел один, досадуя, что не с кем мне разделить свою радость. Вдруг зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Сергея Алымова — человека щедрой и широкой души, поэта и песенника доброй гусарской закваски:

— Леня, ты что делаешь?

— Сижу дома, Сережа.

— Один?

— Один, Сережа!

— С ума сойти! — прокричал в трубку Сергей Яковлевич. — В такой день нельзя быть одному. Немедленно вали ко мне в гостиницу «Москва». У меня все готово. Будем тебя чествовать. Давай быстро!..

После тревожного мрака московских улиц оказаться в ярко освещенном, большом, теплом номере первоклассной гостиницы — какое это наслаждение!

В алымовском номере дым стоял коромыслом! Какие-то военные и штатские, в большинстве незнакомые мне люди, уже сидели за столом, пили знаменитую по тем временам водку «тархун» ядовито-зеленого цвета и закусывали омлетом, приготовленным из яичного порошка. «Тархун» и омлет можно было заказывать без установленных продталонов. Алымов представил меня собравшимся, и началось… Конец вечера я помню смутно. Помню только, что в номере вдруг появился приехавший на машине прямо с фронта на один день комиссар доваторского конного полка, очень озябший в дороге, веселый человек. Он быстро отогрелся и стал нашим запевалой. Мы хором пели песни Алымова, а также «Землянку» Суркова — она только родилась тогда и быстро покорила сердца фронтовиков.