Богдан Сушинский - Ветер богов

— И при этом допускали смысловую ошибку. Вряд ли палач снисходил до поцелуев. Однако намек довольно щепетильный. Можете считать, что я чувствовала приблизительно то же, что совершенно не дано понять вам. Послушайте, штурмбаннфюрер, нельзя ли его спасти?

— Отправить на Восточный фронт?

— Это для него хоть какой-то шанс.

Скорцени не ответил и предался чревоугодничеству. Причем делал это с вызывающей увлеченностью, постепенно накликая праведный гнев Лилии.

— Вам странно будет услышать это, — наконец изрек он, умышленно чавкая, — но я пытался… То есть предлагал ему.

— Неужели? Во время недавней встречи? Он ничего не говорил об этом.

— Предлагал, еще не зная, кто он на самом деле. А ведь я редко, крайне редко становлюсь сентиментальным.

— Могу подтвердить это, поклявшись на Библии. Впрочем, вряд ли кому-либо придет в голову заподозрить вас в этом.

— Зато когда этот парень горделиво отказался от спасения, долго не мог простить себе унизительной слабости. А в первые минуты чувствовал себя так, словно мне плюнули в лицо.

— Захотелось пристрелить его там же, в кабинете. Из жалости. Ибо отверженная жалость всегда порождает ненависть.

Скорцени взглянул на Фройнштаг с благодарностью.

— Вы очень точно сформулировали то, чего не мог, как ни старался, сформулировать я. Вы правы, Фройнштаг, отвергнутая жалость всегда порождает ненависть, дьявол меня расстреляй. Нам, солдатам СС, не следует забывать об этом. Как не забываем девиз: «Никогда не жалей врага!»

— То есть вы решительно ничего не желаете сделать для этого камикадзе?

Скорцени хотел вообще проигнорировать ее вопрос, ответ на который Лилией уже получен. Однако ему вдруг стало жаль женщину, только что милосердно отдавшуюся смертнику.

— Этот парень всегда мечтал стать офицером. Он слишком тяжело переживал разжалование в рядовые. Вернуть ему офицерский чин я не в состоянии. Не успел бы к его выходу в море. Поскольку его делом занималось гестапо… Словом, вы понимаете.

— Пытаюсь понять, — жестко обронила бывшая надзирательница концлагеря гестапо.

— Единственное, что я ему пообещал, — что в день выхода на задание ему будет объявлено о присвоении чина унтер-офицера. Что он воспринял с благодарностью. Приказ издан. Сегодня его поздравят с повышением.

— Он будет растроган до слез, — насмешливо поддержала Фройнштаг старания штурмбаннфюрера.

— Понимаю, что награда, которой осчастливили Райса в эту ночь вы, будет цениться камикадзе куда выше, — проскрипел зубами Скорцени.

— Господа, — появился в двери командир крейсера, только что вернувшийся из Савоны. — Корабль к выходу в море готов. Пока море укутал туман, самое время поохотиться.

Появившись на следующее утро в ставке, «нормандцы» сразу же попросили Гитлера принять их наедине, но в ответ на это фюрер лишь загадочно улыбнулся и сказал, что ситуация на Западе — каковой бы она ни виделась командованию фронта — такова, что решение нужно будет принимать только совместно.

И вот тогда Роммель понял, что они проиграли не только битву за Нормандию, но и за Гитлера. Что куда серьезнее по своим последствиям. «Лис Африки» почувствовал себя в «Волчьем логове» так же неуютно, как и в песках Ливии.

— Откуда у англо-американцев такая масса солдат? — спросил тем временем Гитлер, давая понять, что дискуссии на тему разговора без свидетелей не предполагается. — В каких таких гаванях они выгружают всю эту технику, боеприпасы?

— По данным нашей разведки, противник сумел перебросить на южный берег Ла-Манша уже более миллиона солдат и более полумиллиона тонн всевозможных грузов. Массу боевой техники, — начал докладывать Роммель, недовольно поглядывая на Кейтеля, Клюге и других присутствующих, словно они имели право оставить штабной зал «Бергхофа» по собственной воле. Он-то прибыл сюда не для доклада о положении на фронте — Гитлер и так обладал достаточно полной информацией, — а с надеждой уговорить его заключить с англо-американцами перемирие.

— Но каким образом им удалось все это? — грозно спросил фюрер. — В их распоряжении нет таких гаваней.

— Природных — нет. Но они создали искусственные.

— Какие еще искусственные? — оглянулся Гитлер на Кейтеля. Они все еще стояли посреди зала, и никто из генералов не знал, как ему вести себя и какова его роль в этом «нормандском избиении младенцев».

— Загнанные на мелководье десантные баржи и поврежденные корабли сразу же превратились в неплохие причалы, способные к тому же собственными силами защищать себя от нашей авиации и какое-то время даже поддерживать огнем орудий свои войска. — Только сейчас фюрер сел, но остальные продолжали стоять. — Уверен, что в течение двух ближайших недель они высадят еще около миллиона солдат. Людские резервы у союзников, как вы понимаете, по существу, неограниченные. Если понадобится, они начнут перебрасывать сюда всю негритянскую рать США, Канады и Бразилии.

Гитлер почти с ненавистью взглянул на Роммеля. Швырнув карандаш на карту, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

«Искусственные гавани — вот чего мы не предвидели, вот в чем просчет», — расшифровал Роммель этот его жест раздражения. И в душе возрадовался. Может быть, хоть теперь фюрер поймет, что главный просчет заключается не в недостатках их обороны в Нормандии, а в объявлении войны всему цивилизованному миру.

— Что вы молчите, фон Рундштедт? — наконец заговорил верховный главнокомандующий после длительного напряженного молчания. — Какие меры предприняты вами, чтобы спасти положение?

— В действие введены все имеющиеся резервы. Ощущается острая нехватка живой силы и боеприпасов. В небе по-прежнему господствует авиация союзников. И, насколько мне известно, наша авиация пополнилась всего лишь двумя-тремя эскадрильями реактивных истребителей.

— Мне лучше знать, сколькими истребителями она пополнилась, Рундштедт, — медленно, спокойно поднялся Гитлер.

— Однако небо над нашими войсками они не очистили, это я заявляю со всей ответственностью, — растерянно пробормотал командующий войсками на Западе, пытаясь еще продолжать свой доклад.

— Очисткой неба, фельдмаршал, займутся другие. Как и очисткой от врага самой Нормандии. С этой минуты я отстраняю вас от должности командующего войсками на Западе.

— Как вам будет угодно, — щелкнул каблуками Рундштедт.

— Передадите дела фельдмаршалу фон Клюге.

Стоявший рядом со своим шефом фельдмаршал Роммель отчетливо услышал, как из груди Рундштедта вырвался вздох облегчения, словно он сбросил со своих плеч минометную плиту. «Это ж надо дожиться до такого положения, когда фельдмаршал радуется, что его лишили командования фронтом!» — ужаснулся он.